Он хрустнул перстами — бесила слепая отвага Луиса, бесила собственная беспомощность; бесило то, что и сам-то он был пропитан страхом, как тряпка водой. Ему вдруг почудилось, ровно стены миссии закорежились под фатальным порывом зла, взялись трещинами и стали обваливаться на него. Сердце сжалось в кулак, по шее за ворот нырнула холодная стежка пота.
— Ну что, святоша, не охрип еще? — дель Оро буравил монаха глубоко вбитыми раскосыми глазами, глядевшими со скуластой небритой рожи, которая если и способна была вытянуть теплые чувства, так лишь у матери.
Как только падре узрел зловещую ухмылку метиса, он понял: мир для него забалансировал на грани… В такой суматохе да грохоте и выстрела не услыхать!
На беду Аракая никак не мог справиться с запором ворот: уж больно тряслись его руки.
Луна скрылась за аспидным плащом облаков, а лошади подняли такую пыль, что хоть глаз выколи.
— Прочь с дороги! — голос Игнасио был накален гневом.
В ответ Рамон рыгнул хохотом, будто пальнула крепостная пушка. А затем глянул на падре таким взглядом, словно тот — ничтожнейшее насекомое. При этом в руке волонтера мигнул вороненым боком шестиствольник, а на губах вновь зависла ядовитая ухмылка.
— Я не люблю ходить в должниках, рясоносник! —шикнул дель Оро. — Молись, я помогу тебе поскорее встретиться с Богом!
Гребень возмущения ширился, разбухал, стучал в горле настоятеля, а за сим надорвал путы и хлынул.
— Ах ты, бастардо! — монах бесстрашно ринулся на метиса.
Но в это мгновение брызнула медью труба. Кони заржали, и земля загудела от рьяного топота.
Мерин под Сычом одурел от стадного порыва, встал на дыбы — и девятьсот футов костей и мяса обрушились на отца Игнасио.
Твердь ахнулась в небо; исходивший кровью монах попытался подняться, но его захлестнул жгучий багрянец и он прибился к земле, чувствуя, как по спирали погружается все глубже на дно загадочного небытия.
Когда пыль улеглась, слезный крик Сабрины обжег слух паствы. Люди обернулись.
Мексиканка стояла над распростертым телом, прибитая горем, трепетная и дрожащая, как перепуганный жеребенок.
Падре был мертв, но каждая линия на его лице, как и при жизни, дышала силой и крепостью: от жестких, цвета чистого серебра волос до покрытого морщинами загорелого лица.
Тут же лепился кот. Пепе дергал черным как сажа носом, клеил к загривку уши и слизывал с подбородка хозяина кровь.
