И вот теперь его истязали, изводили на «нет» угрызения. Незнакомое чувство раздражало, жалило неуемностью, давило грудь. Неуверенность и стыд, назревшие в его душе из-за разрыва с Терезой, ввергли старшего сына Эль Санто в смятение. Буравила мысль: «Прав ли я?»
Он силился прикрыться щитом дворянской чести: «Уважение к самому себе остается лишь до тех пор, покуда идальго верен своим принципам. Оступившись раз, он выбивает себя из седла». Но эти рассуждения нынче казались пресными и пустыми, как хлеб без вина.
Штыками на него напирало иное: «Любить — значит жертвовать». И это ему было сейчас решительно ближе. Потеря Терезы — его «чайки» с окраины Сан-Мартин, без коей он не мог жить, была слишком очевидна.
Он прислушался к звону цикад — теплый, знакомый с детства напев… и поймал себя на том, что плачет. Но плакал Луис без слез, они остались где-то там, за влажным бархатом глаз, глубоко внутри, и жидким свинцом капали, текли, прожигая его сверху вниз.
«Да… — горько подумал он. — Совесть — главный судия, оного не подкупишь и не задушишь петлей».
Он тяжело вздохнул, всматриваясь в уходящую во все стороны плоскую, как сковорода, альменду.
Ее скучное однообразие нарушали лишь колючие щупальца кактусов, заросли чапарраля да пышные кисти иголок юкки.
«Только бы поспеть! Увидеть ее! Паду в ноги… покаюсь! Простит!» — крутилось колесом в голове. Но брошенные ему сквозь зубы слова: «чудовище», «убирайся… я ненавижу тебя» расстреливали этот порыв.
— Чертов мадридский гонец! — плечи напряглись, глаза стали черными, лицо превратилось в кремень, но внутри капитана корежило. Ревность втыкала пики.
— Тереза — рай земной… — он застонал. — Радуйся, ведьма, покуда своим выкрутасам… Ты всё равно моя до кончиков волос… И Богом клянусь! Придет время, ты будешь на мир смотреть моими глазами.
Уголек сигары обжег пальцы, вырвал из тягостных дум.
Рядом остановился Симон Бернардино, отбрасывая длинную косую тень. Худосочный, но жилистый, он казался недружелюбным, как иззубренный ржавый палаш. В его зрачках купалась луна, обрубок уха драчливо колол воздух. Хрустнув камнями, он присел на корточках рядом. От него несло луком, перцем чили и горелой тортильей. Не торопясь выбив искуренную трубку, старый вояка спросил:
— Что решил, команданте, будем отсылать гонца в Монтерей? Русские этого так не оставят. Спишут убийство своих казаков на нас… А там, бес знает… могут заговорить ружья.
Капитан сурово молчал. От слов одноухого ротмистра тянулся запах пороха, крови и мяса.
