Плечи Диего окаменели, он с присвистом втягивал воздух: «Сейчас, или никогда! Или я, или он!» — и… содрогнулся: щеку и нос чиркнул холодок; сабля вспорола воздух в дюйме от его лица.
И тут же топор де Уэльвы с маху вхрустнулся в ключицу противника.
Голова, шея и макушка правого плеча мелькнули в кровавой вьюге; безглавое тело качнулось и глухо рухнуло, разом кропя доски вишневым ливнем.
Майора колотило. Резко повернувшись к злосчастной лестнице, он увидел на балюстраде ЕГО — высокого, черного: плоть без плоти.
Одной рукой ОН держал на весу двуручный испанский меч, с длинного лезвия которого срывалось зеленое пламя; другой — волосы Терезы.
Диего показалось, что тьма, подобно омуту, засасывает его рассудок. Язык ощутил вкус крови; он прикусил мякоть щек, чтобы не закричать.
Руки несчастной безжизненно свисали вдоль надломившегося тела. Она уже не принадлежала себе: сырые от испарины кудри, блестящие нити пота на лбу и щеках…
— Тереза, — в горле Диего застрял ком. Он чувствовал запах собственной крови, чувствовал, как она, горячая и быстрая, змеится по его коже, сползая за воротник, сплетаясь и обвивая шею.
Череп вместо лица стоял против него. Темные ямы глазниц, на дне коих угадывался живой блеск, — парализовали. Тайна веков таилась в сих немигающих провалах, что двумя колодцами времени взирали сквозь испанца.
— Отпусти ее, — едва справляясь с окостеневшим языком, выдавил де Уэльва.
— Прах к праху, пыль к пыли, — ответил ОН. — Ты умрешь, андалузец… и она тоже.
Дон Луис де Аргуэлло поднял руку: эскадрон, натягивая поводья, придержал лошадей. Над альмендой нависало звездное брюхо неба. На востоке по-волчьи скалились горы, переходящие к подножию в разломы угрюмых каньонов. Близился рассвет…
— Ротмистр, — не поворачивая головы, окликнул капитан. — Пять минут, чтоб вытряхнуть из себя дерьмо, размять ноги и выкурить трубку.
— Слушаюсь, команданте!
Симон Бернардино развернул пританцовывающую кобылу и пришпорил ее вдоль растянувшихся двойками драгун.
Капитан откусил и выплюнул кончик сигары. Спрыгнул с коня и, завернувшись в плащ, присел на камень. Вокруг звякали стремена и шпоры, хрустели травой кони, мелькали в лунном свете лоснящиеся от пота усталые лица, ядрено пахнул табак.
Он хмуро курил, смотрел под ноги на еще не испарившийся, в мелких пузырьках плевок и спорил с собой, вспоминая слова старика-отца: «Закон, живущий в нас, сын, прозван совестью. Совесть есть собственно применение наших дерзновений к сему закону».
