Раскрасневшийся фельдшер так расходился и вздул вены на шее, что бедняжка почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок.
— Успокойтесь, — она схватила его за руку, но Кукушкин вырвался и, утираясь платком, возмущенно воскликнул:
— И этот стервец хотел вас… понимаете, вас захомутать в жены! Да знаете ли вы, картина вы моя, какой бы вы были у него по счету? — он выбросил перед ней пальцы обеих рук. — Не знаете? Так я вам открою. Восьмой или двенадцатой. У таких… вашей сестры было всех мастей и цветов, и вы бы, милая… — Петр Карлович осекся, смахивая слезу. — Были бы тьфу, а не жена. Почему?! Да потому, что для таких проходимцев жена — это просто еще одна девка для утехи беса!
Не зная, как прервать водопад красноречия, Линда выстрелила вопросом:
— Вам не было страшно? Когда он целился в вас?
— Ничуть, — ловко соврал Петр Карлович, но тут же смутился и поправился. — Так, разве самую малость.
— А я бы со страху умерла, — призналась она.
— Ну вы скажете, душечка! Полноте, за другого всегда страшней, чем за себя, — лекарь, как давеча один на один с зеркалом мстительно сузил глаза. — Ну, попадись он мне! Это он смелый был, покуда водка по жилам текла… Знаем мы эти злобливые морды… Это что ж такое деется?
— А вы, простите, разве не пили?
Петр Карлович опять подавился, засуетился, полез за платком, потом за чем-то еще и, не найдя выхода, с отчаянья ошарашил вопросом:
— Вы к чему более склонны: к смерти или любви?
Девушка минуту молчала, отведя глаза, не зная, прилично ли ей отвечать на такой вопрос. «Госпожа, пожалуй, узрела бы в нем какой-нибудь недобрый умысел, и кто знает, может быть, не сильно и ошиблась. Но, в конце концов я — это я, и кроме нас здесь никого нет».
— Мне кажется… вам пора просто жениться.
— Думаете? — фельдшер испугал серьезностью Линду.—Я такие речи первый раз слышу… Это что? Предложение с вашей стороны?
— Нет, — быстро ответила она. — Просто я так подумала.
— Эх, у вас всё просто: и «думать», и «жениться»,—оскорбленно всхлипнул Петр Карлович. — А я, может быть, после каждого вашего слова… — Он зажмурил глаза, точно на него летел топор палача. — Сердце кровью обливается! Ах, зачем вы будили во мне соловья?
— Что вы хотели сказать?.. Я плохо понимаю.
«Да не сказать, а поцеловать тебя в сахарные уста, глупую, — подумал фельдшер и пришпорил себя мыслью.—Будешь продолжать церемониться — век в монахах проходишь».
— Вы уж простите, голубушка, мой лирический угар. Но только я непременно хочу вам открыться, что именно с этой минуты я могу считать себя счастливым! Молчите… я… я! — он судорожно ухватил ее за мизинец и пробормотал: — Позвольте поцеловать вас… ну-с хоть в манжетик.
