— Мне не нужны ваши грубые эмоции, капитан.
— А мне ваши указки. Что вам при этом сказал мальчишка?
— Я буду последней дурой, если соглашусь пойти у вас на поводу.
— А я и не хочу быть близок с «дурой», мисс! И запомните, воровство имеет то неприятное свойство, что не знаешь, что украл. Так я повторяю, о чем вам сказал юнга?
— Слушая вас, господин капитан, можно подумать, что вы мните себя по меньшей мере папой римским… если не самим Господом…
— Хватит болтовни! Вы ответите?
— А это!.. — Аманда гневно сверкнула глазами.—Спросите у него сами. Я и так была с вами достаточно любезна.
После резонов капитанского денщика Петр Карлович более не насиловал свою голову напудренным париком, ибо хоть еще и выпадали прохладные вечера, но лекарь стеснялся теперь носить вышедший из моды причиндал. Да и собственные, пусть не ахти какие, волосы еще имелись.
Как и в первый раз, он тщательно собирался на свидание, подолгу отбирая каждую мелочь своего туалета. Ощупывал ткань, подносил вещи к свету, нюхал их на предмет свежести, рассматривал на башмаках подошвы и гвозди. Будучи «во всеоружии», он по обыкновению подошел к зеркалу и оглядел себя. Было жарко, но из-за какой-то внутренней скромности он не позволил себе расстегнуть ни единой пуговицы камзола. Нынче он хоть и не особенно уверенно, но больше нравился себе и не сравнивал себя с дохлой крысой.
«А все же обсиделся я в том Охотске… Обхождение с барышнями, известные анекдоты, истории — всё позабыл! Вот так, соберись в столицу, приедь, а она тебе темным лесом покажется… — с досадой подумал Кукушкин и вдруг покраснел. — А всё-таки грех сладок, а человек падок. Ведь подлое дело иду предложить ей… А кто говорит, что хорошее? Только ведь через него тебе, Петя, либо покой телу, либо едучий омут для души… Может, выпить для храбрости, а?— он ущипнул себя за щуплую ляжку, подгоняя с ответом. — Пьяный иль трезвый — всё едино. Во хмельке, Петруша, еще и лучше — мысли вольготней себя ведут. А вдруг, как обидится? Неправильно поймет?.. А мне тогда как прикажете-с ей соответствовать?.. Э-э, брат, тут не оступись, вылетит птица из рук — не словишь. Лучше не рисковать. Тьфу, пропасть! Вот бывают же люди, ловкие да настырные: раз-два, и в «дамки»… Такие себе праздники, такие наряды устраивают! А у меня всё через пень колоду, как у трактирного зайца… Эх, тут думай не думай, брат, ума не прибудет, как и в кармане… — Петр Карлович тяжело вздохнул, серчая на свою нищую долю. — Без барыша да копейки глупо небо коптить… Ну, будет, будет! — строго сказал он себе, муслявя пальцы и приглаживая бесцветные брови. — Тебя послушать, так до обеда не доживешь. То до небес себя поднимешь, то снова в овраг. Не дело это, голубчик! Ну-с, беден, да… Так и она не на золоте ест, другим брать надо. Мерь глубины ее чувств своим обхождением да разумом. Ты хоть и засиделся в женихах, — он еще раз потоптался у зеркала, то мстительно, то по-роковому щуря глаза, входя в образ, — а всё ж не из последних… Да, человек ты неизглагольно обуреваемый страстями, и в большинстве греховными, но ведь и руками не поднять, сколько ты можешь тепла подарить. Будет тебе святым-то жить, совсем себя не бережешь. Верно батюшка Аристарх говорил: «тот, кто совсем без греха прожить жаждет… — тот от лукавого». Не бывает так, а ежели и случится вдруг, так то гордость и только… А то ишь, — Петр Карлович деловито одернул сюртук. — Заботы одни, да терзания. Давно ли так умен стал? Ах, тело мое алчное, непотребное. Ну-с, Петенька, будем! Тебя красавица ждет, а за такое дело любой двумя руками перекреститься готов. Ну, пошли, голубчик, пошли».
