— Таких у меня немерено… а в каждом, — отче распоясал тесемку и запустил руку. — Вот гляньте, сыне!
На столе жарко заблестели медные нательные крестики.
— И каждый свою некрещеную душу ждет…
— Да уж, — отрываясь от своих дум, покачал головой шкипер. — Тебе впору, святой отец, реестр свой заводить.
— А то! И заведу! — с готовностью воскликнул тот.—Кто сданным мехам учет ведет, а кто новокрещенным душам. А сколь заботы предстоит с обучением язычника дикого! Ведь ни огорода, ни ремесла какого его темный ум не знат! Спит, аки зверь, завернувшись в шкурье, без избы, без бани, да и гадит где ни попадя. Что такое нужник, понятия не имеет.
— Твоими бы устами мед пить, отче… — вновь подал голос Шульц. — А ведомо ли тебе, что индианы свои устои берегут пуще глаза? И ежли на мозоль им наступать станешь, гляди, как бы вживе остаться. А то раз — и волоса с башки с мясом сдерут. Это у них первостатейное дело. И ты, отче, руками-то не маши! Тут дело тонкое. Во всем огляд и мера нужна. Хотя и понятно, промысел ваш — всё Бога для.
— Ну что же, чему быть — того не миновать. Все под Ним ходим. А их нехристь дикую я тоже судить не возьмусь. Ибо нищие духом оне, светом Христовым не просветленные. Лучше воссочувствуем им, возлюбим, да с Божьим именем наставим их на путь истинный.
Все трое перекрестились на образок, перед которым трепетало пламя лампадки с чистым тюленьим жиром, и прочитали молитву. В тишине отдохнули недолго. Палыч, дрогнув от нетерпения седым усом, разбавил сгустившуюся немоту:
— Вот вы всё скорбите душой, святой отец, за всякую нечисть узкоглазую, на путь истинный собираетесь их толкать, а своих кровных детушек во Христе не зрите. А ведь гибнет человек, на глазах тает.
— Кто таков?! — Аристарх испуганно округлил глаза, хватаясь рукой за наперсный крест.
— Да как кто! — искренне возмутился Палыч. — Фельдшер наш, Петра Карлович, он, бедовый. Ведь совсем сна лишился, голубь, все только о басурманке и бредит! А действия баб — они все едины, скачут как блохи, с той же настырностью и глупостью. Это я к тому, что ей, суке, все трын-трава, вскружить голову нашему лекарю, аль еще чо, лишь бы нескучно было!
— Тако-тако… а ты часом не ревнуешь ли, сыне? Знаешь приговор такой: «Плохо не то, что у тебя корова сдохла… А то, что у соседа жива»?
Палыч несколько времени молчал, катая по столу хлебный мякиш, наконец нерешительно ответил:
— Так вы осуждаете меня, чо ли, из-за этой цацы? Да Кукушкин, может, все это под давлением минуты для себя выдумал… Сморозил, так сказать… А теперича мается…
