Аманда поёжилась, ощутив всю глубину своего одиночества, боль и муку за отца, до которого нет никому дела… «Пожалуй, мне просто жаль себя…» — подумала она, пытаясь освободиться от запутанных чувств.
В это ясное утро океан заштилил. Он был мягок и ласков, бирюзово-голубой в своей мирной серебристой зыби. Волны столь нежно лизали бока фрегата, что, казалось, океан проникся уважением к измученным «аргонавтам» и пытался загладить свой норов. Небо радовало глаз прозрачностью и безоблачностью. От него веяло чистотой и простором, которые невольно притягивали к себе.
Леди вздохнула полной грудью и улыбнулась теплому солнцу. «Всё будет хорошо! Все устроится», — ободряюще заключила она и подумала, глядя на торжество простора и света, что, пожалуй, только одно место в мире могло бы сравниться с таким величием. Конечно, это Рим — город вечной красоты, где нельзя скучать, где нельзя не восторгаться. Где каждый камень поет гимн небесам; где высится гранитный массив башни Святого Ангела, призрачный купол Святого Петра, окутанный нежно-золотистой дымкой; где душу успокаивает умиротворяющий вид желтой ленты древнего Тибра, расцвеченной по берегам лодками рыбаков и яркими юбками прачек.
Меж тем на шканцах весело залились «соловьи». Это вахтенный, после пробы капитаном и старшим офицером матросских харчей, отдал приказ свистать к водке.
Пара матросов во главе с баталером77 вынесли ендову с ромом. Пахучий и долгожданный, он призывно щекотал ноздри оживившихся, что пчелы, матросов. Быстро расстилалась по такому случаю парусина, сыпались шутки, потирались руки. У грота78 шествие застопорилось, и медную, горящую огнем на солнце ендову бережно, что дитя, опустили на разостланную парусину. Фрегат притих, а два боцмана и все унтер-офицеры выстроились в круг и по «маяку» старшего боцмана Кучменева свистнули в дудки.
Пестрые голландки и бастроги пришли в движение. Народ скучился вкруг, и зачалась волнительная раздача рому.
Баталер, наливая бритый затылок жаром, выкрикивал фамилии и серьезно отмечал пером в списке пьющих и нет. Трезвенников было — кот наплакал. Им взамен в ладонь бросалась копейка, равная стоимости душевного «горлодера», и копейка сия среди остальных с уважением кликалась «заслугой».
Матросы, обнажив головы, крестились и, останавливаясь перед ендовой, напускали на лица такой строгости, какую, пожалуй, узришь лишь у людей, подходящих к причастию. Жадно опрокинув чарку, человек поспешно отходил, хрустя принесенным сухарем, уступая место товарищу.
