«Какая волшебная красота… и какая земная печаль… — Аманда смахнула застрявшую в ресницах слезу,—для одних эта ночь — гармония упоительного счастья, для других, — она отвернулась к глухой переборке, — ночь мучительной, невыплаканной боли».
Мысли о капитане омрачились действительностью. И если поначалу в своих мечтах англичанка еще призывала на помощь какие-то жалкие остатки воли, то теперь, уткнувшись сырым лицом в подушку, умолкла, не находя в себе сил что-либо противопоставить. Она сознавала, что тот жуткий рок, столь нераздельно покоривший ее, упорно толкал на что-то позорное, черное, гадкое. Вспомнился властный гипнотизирующий взгляд лорда Уолпола, глаза-иголки из-под толстых очков графа Нессельроде, воля и фанатизм барона Пэрисона, и Аманда застонала… «Нет, мне никогда не бежать из их цепких лап, разве лишь…» Мысль перешагнуть через томившегося в темнице отца, единственной надеждой на спасение которого была она, лишиться родового поместья, стать вечным изгоем в родной Англии и навеки проститься с блеском света!.. О, нет! Это слишком большая жертва, пойти на которую леди Филлмор не была способна.
Но и это было не всё в том драматичном узле, который затягивался на ее шее. Аманда была заложницей своей бунтующей женской чувственности. Она ненавидела эту вечную жажду поцелуев, туманящих рассудок прикосновений, да, ненавидела, но, увы, сие было наследием бурной жизни, в которую толкнул ее Фатум. И замаливая грехи, пытаясь разумом оздоровить свою неугомонную плотскую хворь, она с ужасом ловила себя на мысли, что тем самым еще сильнее будит свою чувственность и страсть. Нет, ее не занимал плебейский разврат, грубое ублажение щекотящей похоти, — это удел узкого ума и мелкого духа. В ней текла благородная кровь леди, и это обстоятельство тонко фильтровало круг увлечений. Хотя о таких романтичных натурах и сказывают: «У них всё на широкую ногу — и хорошее, и дурное. Уж такова, видно, их судьба».
Весь канувший день и ночь прошли в неусыпном дозоре. Настроение было драчливое, готовились к бою, но теплое спокойное утро принесло весть: «Враг дал взад-пятки!» Пережитая опасность располагала души к бодрому, радостному настроению.
Матросам было дозволено петь на баке, а офицеры шутили:
— Ох, отец-то, наш командир! Не бросил своих проказ. Учинил «боевку» с путом, не хуже Черкеса.
— А зачем бросать, господа, ежели на душе озорно да весело? В могилу ляжем, там смеяться тесно будет. На этом свете досыта порадоваться след.
