* * *
Матросы были мрачны в своей деловитой суете; дам отдали под дозор Григория Мостового, взволнованного стремительно развивающимися действиями, зато сердце Даньки ликовало.
Могучий океан, находящийся в бурливой кипени и вечной борьбе с берегами, уже порядком поднадоел беспокойной душе сорванца. Его натура жаждала приключений… И вот Господь посылал их. Теперь лицо юнги пылало до корней упрямых вихров, покраснели даже шея и плечи. Он весь дрожал от возбуждения и, плотнее запахивая армячок, крутил шеей, глядя то на далекий пиратский корабль, то на уверенную работу команды.
«Счастье, что мне не пришлось по прихоти капитана прислуживать дамам и нести всякую чепуху: «Не споткнитесь о трап, барыня! Осторожно, ваше платье… Пригнитесь, здесь трос». О, я бы сдох от тоски на месте констапеля74, выполняя прихоти этих куриц в юбках!»
И тем не менее Даньку душили слезы обиды: офицеры о нем забыли, а Кучменев, злой и мстительный, как оса, наотрез отказал ему в желании вместе с другими таскать порох из крюйт-камеры. Юнга знал, чем вызван отказ боцмана. Тот мстил за подброшенную к нему в тарелку с похлебкой дохлую крысу. «Что ж, пусть так, — рассуждал Данька. — Может, Куча и прав… Да только и я с крысой не ради дури старался… а за выбитый Кирюшкин зуб».
Мимо четверо матросов тащили дюжий ящик с ядрами, и Данька, сидевший на джутовых мешках, в которых лежали скатанные подвесные койки, демонстративно отвернулся от знакомых лиц, достал из кармана самодельный гребень, подаренный ему Соболевым, и принялся раздирать влажные волосы, стараясь, чтобы никто из матросов не приметил слез, сверкавших в его глазах.
Когда матросы, кряхтя и задорно ругаясь, замолотили деревянными каблуками по трапу, Данька вдруг вспомнил о Шилове, что хлопотал сейчас в своей маленькой сырой клетушке; вспомнил его лежак в две гробовые доски, старую изгрызанную трубку, дым от которой, словно лесной туман, слоился прядями в полумраке душного камбуза, и на душе посветлело. На корабле это был, пожалуй, единственный человек, который всегда для него, Даньки Дьякова, находил и улыбку, и теплые слова, и время. Когда он заболел и мучился жаром, снесенный в отсек, где командовал фельдшер, верный Шилов ухитрялся таскать ему еду, запеленав две тарелки в рушник, чтобы сохранить тепло. Суровые глаза Тихона смотрели в эти минуты на мальчонку с немым состраданием и какой-то отцовской любовью. Приходили проведать его и другие, захаживал и сам капитан, вручив от себя на память складной перочинный нож. Но как бы там ни было, а теплоту шершавых, вечно пахнущих луком и рыбой ладоней Тихона юнга выделял особо. И сейчас, по себе зная, что его появление, как пить дать, вызовет радость и смягчит резкие морщины на суровом лице кока, он решил навестить любимого Шилова.
