— Антон… — Пытаюсь придумать хоть какую–то защиту, но мозг словно выключили на центральном рубильнике. — Я… Мне очень сложно…
— Витамины, да? — Мне кажется, что еще немного — и он раздавит пластик в кулаке, словно яичную скорлупу. — Заметь, малыш, ты даже не пыталась сказать правду. Ты снова соврала.
Я знаю, что я снова.
Я не хотела врать, просто иначе не умею. Пока не умею!
Я каждый день даю себе обещание быть другой, начать говорить правду хотя бы тем, кто сможет ее принять. Отвечать на мамины звонки не улыбкой и словами «Я много гуляю, смотрю фильмы и пишу новую книгу», а честно: «Мам, мне иногда так плохо утром, что тяжело поднять руки, как будто они не мои». А потом я вспоминаю, что у нее — давление, последствия инсульта, которые останутся с ней до самого конца, и я — бракованный ребенок, о котором даже не похвастаться друзьям, кроме того, что где–то у них дома на видном месте висит моя золотая медаль. Потому что… Ну что обо мне сказать? Я вряд ли стану матерью, вряд ли добьюсь больших успехов в науке, и Нобелевская премия мне точно не светит. Можно было бы говорить, что я стала просто хорошим человеком и опорой на старости лет, но какая из меня опора, а тем более — хороший человек?
— Зачем ты их принимаешь, Очкарик? — Антон не повышает голос, но он очень зол. Это читается в прищуре глаз и складке между недобро сведенными бровями. — Ты настолько нездорова, что без таблеток превратишься в чудовище? Будешь слышать голоса и сводить в уме десятизначные числа?
Что ему сказать?
— Мне тяжело, — пытаюсь подобрать правильное слово.
Как объяснить, что меня просто слишком сильно болтает; из радости — в слезы, из тоски — в радужную эйфорию. И сама я не умею выживать в этих штормах.
— Представь, что ты не умеешь плавать, — все–таки пытаюсь, используя все свои писательские навыки, привести сопоставимую аналогию. — Что ты до ужаса боишься воды, потому что однажды чуть не утонул там, где не должен был. Упал с моста, например. Тебя еле спасли. И хоть прошло уже очень много времени, ты все равно боишься заходить в воду, если не чувствуешь дно под ногами. А потом кто–то сажает тебя в лодку, вывозит на середину совершенно незнакомого тебе озера и просто толкает. Надеется, что в тебе проснется инстинкт самосохранения, начнешь барахтаться и в конце концов выплывешь, как до тебя выплывали другие. Только ты не выплываешь. Потому что ничего не просыпается.
Антон размышляет над моими словами, продолжая перекатывать пузырек между пальцами. А потом, пока я на последнем нерве жду ответ, протягивает руку и открывает ящик. Берет что–то наугад, снова забивает название в телефон.
