…Он заорал и тут же почувствовал, как вместе с криком из него вылетает, выметается всё, что мучило его всё это время, вся порождённая жарой, толпой и бездарной организацией фестиваля ярость и злость на неизвестно куда исчезнувшую Флоренс, как будто пузырь-нарыв прорвался не только в окружающем, но и в нём самом. Стюарт понял — вернее даже, почувствовал чем-то острее интуиции, — что именно вот такого крика — животного, первобытного, настоящего — ему всё это время и не хватало. Что-то сдерживало его и отравляло своим присутствием, но когда плотина рухнула, в голове и во всём теле сразу стало необычайно легко. На какой-то момент Стюарт ощутил себя частью окружавшей его толпы и тут же принял это как единственно возможное сейчас состояние. Если бы кто-нибудь, хотя бы даже Флоренс, спросила бы его, что он делает, вместо ответа он бы наверняка непонимающе спросил: «А что тут такого-то? Мы просто здесь отрываемся…» — и кто знает, кого бы он подразумевал под словом «мы»…
Да, это оказалось главным: оторваться от всего, забыть о том, что ты — частичка цивилизованного мира и перескочить на его обратную сторону, выпустить из себя того зверя, что таится в каждом, дать ему возможность побегать на свежей травке и размять конечности, потому что зверь — это тоже твоя неизменная часть, жаждущая выхода; та самая часть, которую ты сознательно давишь, с которой всеми силами борешься…а может, её надо просто приручить, и тогда не нужны будут эти изматывающие войны с самим собой, и тогда можно будет просто наслаждаться тем, что тебя окружает, во всей его полноте, как советуют все вокруг, начиная от создателей телереклам, особенно если тебе через какую-то пару быстролетящих недель надо возвращаться в уже осточертевшую казарму… кто знает, кто может знать, как правильно сделать, когда ты третий день противопоставляешь себя толпе и понимаешь, что проигрываешь ей — этому многолико-безликому существу, способному растворить в себе, как в кислоте, любого человека…
Всё дальнейшее было движением по колее, и оно оказалось очень простым и лёгким. От Стюарта не требовалось ничего, и это тоже стало освобождением. Можно было даже не вдумываться в песни того же Вайклефа Жана, а лишь смотреть, как неуклюже он пытается втиснуть ритмы Джимми Хендрикса в рамки хип-хоп-регги, и свистом одобрять эти попытки, хотя самому Стюарту — не теперешнему, а тому, который ещё утром искал тележурналистов и чья часть ещё жила в этом растворившимся в толпе-кислоте человеке — эти попытки казались сочетанием несочетаемого; можно было приветствовать Аланис Мориссетт и не видеть крауд-сёрфинг под её «Ironic», который словно подтверждал худшие предостережения этой песни; можно было радостно вопить под замечание Дэйва Мэттьюса: «Сегодня здесь явно много сисек», потому что ничем иным более его выступление не запомнилось, хотя если вдуматься, играл-то он вполне неплохо… Оказалось, что можно многое, чуть ли не всё, особенно когда волны слушателей и выступающих не просто разные сами по себе, но и стремятся в разные стороны, и когда под вечер на сцену вышли «Limp Bizkit», все пределы были прорваны, а границы сметены. И именно их волна и совпала по-настоящему с волной публики чуть ли не в первый раз за весь день, если не считать попыток Кида Рока, который ради этого даже фотографировался вместе с фанатами, — но трудно было сказать, надо ли радоваться такому единению…
