После ужина разговор зашёл о завтрашней поездке, и Стюарт немного оживился. Льюис включил телевизор и нашёл канал с прогнозом погоды. Новости были неутешительные: «Эль Ниньо» свирепствовал так, что в Мексике шёл дождь со снегом, а на Восточном побережье стояла жара. На завтра обещали 105–115 градусов по Фаренгейту.
— Не только «Гриффисс» — адское местечко, — заметила Флоренс и выразительно глянула на Стюарта.
— Просто возьмём больше воды, — пожал плечами тот. — И тент для машины.
Фестиваль должен был начаться в то же время, что и Вудстокский — в 17:07, — поэтому все трое долго спорили, когда же лучше выезжать. Все понимали, что ехать в закрытой машине после полудня при такой жаре равносильно самоубийству, но и слишком рано отправляться в путь тоже не хотелось. Наконец сообща решили, что Стюарт и Флоренс выедут в десять утра — солнце ещё не должно было припекать, — сделают остановку в Олбани — как раз на пик жары, — а в три часа пополудни снова продолжат движение. До Рима, таким образом, они могли добраться уже к половине пятого.
Проведя Флоренс до отеля, Стюарт вернулся и сразу заперся у себя. Дневная жара понемногу спала, но в комнате всё ещё стояла невыносимая духота. Он открыл окно и долго стоял возле него, глядя в темноту и время от времени затягиваясь сигаретой. Надо было спать, но сон не шёл. Следовало радоваться, что наконец-то он дома, вдали от войны и её последствий, но отчего-то радость не ощущалась. Наоборот, Стюарту было странно от того, что не надо ждать приказа на зачистку очередной деревни, не надо озираться по сторонам, как на нищем сербском базаре, ожидая со всех сторон как бы случайных выстрелов; странно было понимать, что сегодня не нужно патрулировать улицы. В голове бродили бессвязные, больше похожие на ощущения мысли, сменяемые недавними воспоминаниями. «Ты просто отвык от мира, — мысленно произнёс Стюарт, обращаясь к самому себе. — Ты просто устал, приятель, от всей этой насыщенности да обилия впечатлений. Устал так, что даже красивая женщина не тронула и не зацепила… А ведь она действительно красива. Изысканна даже… Так, всё, спать надо. Завтра всё по-другому будет».
Мысли лениво перескочили на отца, но, словно устыдившись возможных выводов, быстро унеслись на поле Ясгура. Стюарт сам не ожидал, что его настолько заденет эта история с продажей. Он бывал несколько раз на поле — и с Льюисом, и один, — бродил по нему без всякой цели, доходя до самого пруда, но никогда не воспринимал его как что-то сакральное. Ему долго не верилось в то, что вот на том месте стояла сцена, вон там — кухни, вон там Джерри Гарсиа показывал всем желающим, как правильно скрутить «косяк», а вот тут, посреди толпы обкуренной молодёжи, кричала в родовых муках его мать. Всё это воспринималось Стюартом как что-то вычитанное в книге или увиденное в ещё неснятом кинофильме, героем которого неожиданно оказался он сам. Но услышанное сегодня сломало что-то в душе. Пусть Стюарт не до конца верил в свою невольную причастность к тому самому Вудстоку, пусть он не воспринимал это как нечто из ряда вон выходящее, но такое беспардонное вторжение со стороны в то, что он, словно средневековый принц, считал своим по праву рождения, действительно разозлило его, и поскольку магнат был недосягаем, злость невольно выплёскивалась на отца. То, что Льюис был ни при чём, но тем не менее оправдывал такое отношение, лишь больше распаляло. Возможно, Стюарту легче было принять даже равнодушие — в конце концов, человек славен именно своим равнодушием ко всему, что его окружает, — чем столь откровенное оправдание.
