— Хорошо хоть дубы не тронули, — вполголоса проговорил Стюарт. — Зачем загородили-то?
Льюис пожал плечами:
— Вроде Центр какой-то будут строить. Но когда, зачем — никто не знает.
Флоренс подошла к плите и внимательно прочитала выбитую на ней надпись, затем, несколько минут постояв в раздумьях, повернулась к мужчинам и спросила Льюиса:
— А вы не знаете, кому сейчас принадлежит поле?
— Конечно, знаю, — откликнулся тот. — Одному парню из Нью-Йорка, Аллану Джерри.
— Я слышала о нём, — кивнула Флоренс. — Владеет несколькими газетами и парой городских телеканалов. Не Руперт Мердок, конечно, но на поле, как видно, денег у него хватило.
— Да ещё на такое, — процедил Стюарт. В отличие от своего отца он никогда раньше не испытывал особого благоговения ни перед Вудстоком, ни перед полем Ясгура, но сейчас его охватывала непонятная злость. Он всегда считал поле чем-то незыблемым, своим, на которое никто больше не имеет права претендовать, и сейчас ему казалось, что кто-то нагло вторгся в личное прошлое и играючи купил его со всеми детскими игрушками и колыбелькой. И Стюарт чувствовал себя купленным вместе со своим необычным детством.
— Но если что-то построят, то будет работа, — заступился за магната Льюис. — А работа для городка в четыре тысячи жителей — это, что там ни говори, а очень здорово.
— Только не надо меня убеждать в том, что все четыре тысячи жителей сразу найдут работу благодаря этому магнату-меценату, — съязвил Стюарт.
— Смотря что построят, — не сдавался отец.
— А что тут можно построить?
— Да хоть даже свалку для мусора и мусороперерабатывающий завод в придачу — это всё лучше, чем поле, которое пустует уже много лет.
— Пустует? Почему?
— Да потому, что Трёхпалого до банкротства довели, — отозвался Льюис. — Ему никто не простил феста — ни люди, ни власти округа. Молоко брать перестали, из универмага выгоняли, а соседи даже счёт выставили — «за порчу общественного имущества». Ничего его не спасло — даже то, что о нём в песнях пели, что его в фильме показали. Мы ж ведь ничего не знали тогда, а ведь все в окрестности были против. Лэнга вытурили из Уолквилля и пригрозили, что пристрелят любого чувака, если только тот сунется в город. Даже тут, в Бетеле, поначалу целые митинги устраивали, просили губернатора запретить сборище. Молоко призывали не покупать. Я не знаю, как Макс решился принять фестиваль — наверно, Сэм, его сын, уговорил. И поплатился: к нему молоковозы не смогли добраться. Всё молоко в пруд пришлось выливать… И вот странно: все были в восторге, всем всё понравилось, еду готовили, воду, многие с чуваками подружились, но после феста Ясгуру чуть ли не войну объявили. Зачем, почему? — Льюис развёл руками. — Я правда не могу понять. А ему-то всего пятьдесят было. Вот повоевал он со всеми сколько духу хватило да и плюнул на всё, продал ферму и уехал. Кто говорил, к Сэму, кто говорил, во Флориду. Сэм его всё уговаривал уехать, перетягивал к себе в Нью-Йорк, вот Трёхпалый и поддался на уговоры, наверно. И умер быстро — сердце не выдержало. А поле это он сразу забросил. Оно после феста пару лет, если не больше, было непригодным ни подо что. Даже под новый фест.
