Но так ли уж это страшно? — с удивлением подумала она. Разве он не просто изучает ее с простой, естественной любознательностью, свойственной человеку из другого века, который до этого никогда не видел подобной женщины?
Было в нем что–то, не казавшееся диким, заставившее ее почувствовать, что он не так уж жесток.
Жестокость его была кажущейся; следовало сделать поправку на первобытные формы лица и тела; музейные реконструкции внешнего облика людей эпохи палеолита не могли подготовить человека двадцатого века к чему–то подобному: что, если бы ему в самом деле представилась возможность вернуться назад во времени и посмотреть на варвара ледникового периода во плоти?
Его волосы были спутаны и всклокочены, лицо покрыто коркой грязи, а губы — резко скошены. Но даже это могло быть обманчивым впечатлением, не имеющим особого значения. Жестокость может принимать различные формы, и иногда человек с добрыми инстинктами может в основе характера сохранить какие–то жестокие черты, он может стать чрезмерно жестоким, когда столкнется с чем–то враждебным и его гнев выйдет из–под контроля.
Джоан почему–то догадалась, что огромный человек не испытывал к ней ненависти; изгиб его губ — это просто биологическая особенность; видимо, человек не контролировал свои лицевые мышцы.
Внезапно, он сделал удивительную вещь. Он повернулся и указал на бескрайнее пространство снега и льда впереди. Луна вышла из–за облака, и равнина была залита серебристым сиянием. Но лунный свет, казалось, еще ярче озарял массивные плечи высокого варвара, на которых виднелись тонкие, переплетающиеся полоски меха.
Не произнося ни слова, мужчина пошел по снегу. Отойдя на десять или двенадцать шагов, он резко повернулся и знаком приказал Джоан шагать за ним. Она повиновалась, зная, что у нее нет выбора.
Человек может проснуться после глубокого сна и обнаружить, что мир совсем не изменился и обрадоваться, потому что он не хотел бы его менять. Или, если человек заснул, чувствуя себя несчастным, желая умереть, он может проклинать и солнце, и луну, и звезды, не находя никаких улучшений в своей судьбе, не радуясь тому, что начался еще один тоскливый день.
Ни один человек не хотел, чтобы мир изменился, больше, чем Дорман — он мечтал вернуться из замороженной пустыни в… да, во влажные тропические джунгли центральной Мексики. Но первое его чувство, едва он открыл глаза — это была радость.
Мир вряд ли мог измениться сильнее, вряд ли тени могли стать уродливее. Но одна часть мира не изменилась, и эта часть стала, в некотором смысле, всей его жизнью.
