Эту часть звали «Джоан», и в ней таились холмы, реки и долины, залитые солнцем безмятежные прекрасные пейзажи, озера, блестящие в лунном свете, и далекие горные деревни, где поют и пляшут от заката до рассвета.
Он проснулся в неудобном положении, неловко согнув одну руку и навалившись на нее так, что она онемела. Дорман поднял руку, потряс, пытаясь согнуть пальцы и не смог. Он массировал ее другой рукой, постепенно чувствительность возвращалась.
Все тело, безусловно, находилось в ином состоянии, нежели рука — Дорман был полон жизни, не нуждался в реанимации, несмотря на тот факт, что даже две шкуры не смогли сохранить тепло так, как он надеялся, и холод пробрал его до костей.
Но там все еще была Джоан — Джоан рядом с ним или совсем недалеко — и он почувствовал внезапный прилив желания: вскочить на ноги и удивить ее, нагнувшись и взяв ее на руки. Он хотел сказать: «Эй, маленькая лентяйка. Ты проспала так же, как один или два раза в джунглях, когда на нас смотрела тысяча глаз».
Он поднялся на ноги, даже не глядя в ее сторону, потому что желания приносят больше удовольствия, когда их удовлетворение откладывают, когда можно немного потянуть время — от мысли к ее воплощению.
Затем Дорман резко повернулся и посмотрел вниз — Джоан там не было. Он быстро окинул взглядом хижину.
Тревога, которая неожиданно его охватила, началась с холодного предчувствия, но быстро превратилась в нечто гораздо худшее; кровь прилила к вискам; и Дорман почувствовал, что его мозг готов взорваться.
Он встал у входа в хижину и выглянул наружу прежде, чем мысль о том, чтобы разбудить Эймса и Тлану, пришла ему в голову. Он посмотрел вниз на землю и поначалу увидел только сплошной покров снега, запятнанный, здесь и там, мутными отблесками рассвета.
Затем он увидел следы — одну пару отпечатков, ведущих к серому, высоко выступающему валуну почти в тридцати футах от того места, где он стоял.
Он не мог представить себе человека, который оставил такие огромные отпечатки на снегу: наверное, не меньше Эймса и, конечно, такого же роста.
Он не видел никаких маленьких отпечатков в непосредственной близости от крупных и где–либо на снегу и совершенно никаких признаков борьбы.
Дорман повернулся и возвратился в хижину. Он подошел туда, где спали Эймс и Тлана, и встряхнул их — сначала Эймса, потом Тлану, не говоря ни слова.
Было бы лучше, подумал Дорман, если бы он поначалу не пытался заговорить. Его голос перейдет в сдавленное рыдание и тем самым увеличит недоумение Эймса, которого так внезапно разбудят.
