— Пойдем на первый этаж. Сегодня был насыщенный день. Тебе надо что-нибудь поесть, — прошептал Лукаш.
— Можно, я еще немного побуду здесь? Хочется побыть наедине с собой.
— Конечно, любовь моя, — режиссер выглядел недовольным и расстроенным. — Как скажешь. Спустишься, когда посчитаешь нужным…
Корнелия спустилась через час и только для того, чтобы забрать свои вещи, спальный мешок и одну керосиновую лампу. Девушка расположилась на полу спальни второго этажа и закрыла дверь изнутри. Когда муж снова оказался отделен от нее этой крепкой дверью, на душе стало спокойнее. Корнелия подошла к зеркалу в полный рост и сорвала с него покрывало. Из резной деревянной рамы зеркала торчал втиснутый грецкий орех, расписанный красным, растительным орнаментом. Девушка с усилием вытащила его и разломила. Внутри лежала убранная белой ленточкой записка и две матовые бусины красного и синего цвета. Корнелия развернула маленькую бумажку и принялась читать черные, витиеватые слова.
«Папа говорит, что мне нельзя играть с другими детьми, потому что я — странная, и их родители могут плохо подумать о нашей благочестивой семье. Поэтому я и пишу такие записки. Это меня успокаивает. Папе я об этом не говорю, боюсь, что он снова разозлится. Мысль о том, что кто-нибудь, возможно, однажды найдет их и прочитает, наполняет мою одинокую душу радостью.
Дора Миллер 12 лет, 4 сентября 1938 года».
Корнелия прижала записку к груди. По щеке девушки побежала одинокая, горячая слеза. В комнату снова стучал Лукаш Чермак. Его голос был фальшиво добрым и заискивающим, но с каждой минутой в нем все сильнее проскальзывало раздражение и нетерпение. Корнелия погасила керосиновую лампу и устроилась на ночлег.
Эпизод третий. «Колокольчики»
Ночью, где-то за холмом, зловеще и тревожно завыла собака, звериный плач которой тут же унес ветер, зло шипящий листвой деревьев, растущих рядом со старым домом. Пока редкие дождевые капли ударялись о его старую, заросшую крышу, а деревянные перекрытия тихо стонали, Лукаш Чермак ворочался внутри своего спального мешка. Режиссер ворчал сквозь тревожный сон, и его лицо искажалось то злыми, то испуганными гримасами. Наконец, он проснулся и, тяжело дыша, присел в спальном мешке, оглянувшись посреди мрачного пространства гостиной комнаты. В двух метрах от него, тревожно застывшим силуэтом, возвышался Арман и, казалось, во что-то вслушивался. Лукаш Чермак, кряхтя и шурша, наполовину выбрался из спального мешка и тихо окликнул актера по имени:
