Я натянула колготки, сняла с батареи рейтузы и дутики, надела выглаженный с вечера сиреневый пуловер, шубу со свисающими из рукавов варежками. Мать присела передо мной, чтобы поправить криво завязанную кроличью шапку, которую принято было надевать под большую песцовую. Губы ее были перламутровые, они светились в желтом свете лампочки. От матери пахло всем сразу — деревом, сигаретами и теплой женской кожей. Я знала этот запах. Он пробивался сквозь все другие и оставался сам собой. Он был основой для других временных запахов. Так пахла материнская шея, усыпанная маленькими коричневыми родинками. Затягивая тесемки у меня под подбородком и контролируя степень натяжения, мать посмотрела мне в лицо из-под слипшихся от туши ресниц. Она была строгая, но ее карие глаза все равно были похожи на глаза олененка, даже когда она хмурилась. Я смотрела на ее веки сверху вниз, когда она наклонила голову, чтобы рассмотреть затянутый узел, веки были присыпаны серыми мерцающими тенями, а дуга у ресниц подведена черным жирным карандашом. От материных волос остро пахло лаком, и она вся светилась в мутном коричневом коридоре.
Одев меня, она сняла с полки норковую формовку и долго ее прилаживала к голове, чтобы шапка не смяла налаченные волосы и не заваливалась на бок. Потом она накинула коричневую дубленку, от дубленки повеяло мертвой влажной кожей, деревом и выветренным табаком. Мы были готовы. Мы вышли в темный подъезд, пропахший хлоркой и остывшим бетоном.
Сибирское утро было черным всегда. Я знала это утро, потому что к восьми меня обычно провожали в сад. Весь мир был тихий и щемящий, редкие снежинки медленно падали в безветрии и бликовали в нежно-зеленом свете прожектора над подъездом. Мир весь был разделен на небо и снег. Белые сугробы-бугры, наросшие за ночь, еще никто не пришел расчищать. К тротуару от подъездов тянулись узкие вытоптанные тропинки. Мороз словно высосал воздух из пространства, и дышать было тяжело. То тут, то там хлопали двери подъездов. Хруст снега, даже от самого аккуратного движения, разносился по всему двору. И люди шли по направлению к остановке. Там, где летом у нас была песочница, зимой водители ставили свои автомобили, и отец моей дворовой подруги Марины стоял у своей «Тойоты» с ведром горячей воды. «Тойота» была темная, и в себя не пускала. Отец Марины, большой кучерявый мужчина, аккуратно разогревал примерзшую ручку водительской двери. Все вокруг было живое, жило, двигалось и шло. Но любой шум от произведенного движения утопал в черном утреннем воздухе.
