Прожив целый месяц в Дивееве в монастырской гостинице и занимаясь живописью в соборном храме, я часто слышал упреки от монахинь и от начальницы гостиницы в том, что я не верю благодатным дарам Пелагии Ивановны. И по настойчивой просьбе начальницы гостиницы я решился еще раз зайти в ее келию и с большой неохотой пошел, лишь бы только более мне ею не надоедали. Когда взошел я в келию Пелагии Ивановны, я нашел ее по-прежнему сидящей на полу на войлоке, но она немедленно по приходе моем встала и выпрямилась предо мною во весь рост. Это была женщина красиво сложенная, с необыкновенно живыми, блестящими глазами. Постояв предо мною, она начала бегать по комнате и хохотать, затем подбежала ко мне, ударила по плечу и сказала: “Ну, что?” У меня давно болела эта рука от паралича, но после этого ударения Пелагии Ивановны боль в ней мгновенно и совершенно прошла. На меня напал какой-то панический страх и я ничего ей не мог сказать, молчал и весь трясся от испуга.
Потом она начала рассказывать мне всю мою прошедшую жизнь с такими поразительными подробностями, о которых никто не знал, кроме меня, и даже рассказала содержание того письма, которое я в этот день послал в Петербург. Это меня так поразило, что у меня волосы стали дыбом на голове и я невольно упал пред ней на колени и поцеловал ее руку. И с этого разу стал я усердным ее посетителем и почитателем, неотступно надоедал ей своими просьбами и вопросами и удостоился такого ее расположения, что она не только на личные мои вопросы, но и на письма мои всегда охотно и прозорливо отвечала или краткими записочками, или через добрых знакомых. Я часто к ней ездил и проживал подолгу в Дивееве собственно для того, чтобы видеть и слышать дивную старицу. Она меня вытащила со дна ада».
«Благодарю Бога, — говорил в душевном умилении М. П. Петров, — что Господь удостоил меня видеть такую рабу Божию. И не только я удостоился видеть ее, но и сподобился называться духовным сыном ее».
«Еще матушку нашу Марию она очень любила, — вспоминала келейница Пелагии Ивановны Анна Герасимовна, — и редкий-то день, бывало, не вспомнит о ней. И с портретом ее целыми часами разговаривает, и всякой-то от нее посланной обрадуется, и все “Машенька” да “Машенька” — другого названия и не было. И как ей все было известно: и заботы, и нужды обители, и как им, начальницам-то, трудно. Все, бывало, о ней вздыхает да охает. “Машеньку-то мне жаль! Ах, как Машеньку-то жаль! Бедная Машенька!” Так что если в обители или у матушки неприятности какой быть, ходит моя Пелагия Ивановна, и не подходи к ней, растревоженная, расстроенная; ничем в ту пору ей не угодишь. “Машеньке-то, поди, как трудно; никто ее не жалеет”, — скажет она, ну уж и знай, что уже что-нибудь и не ладно.
