Вскоре после этого я как-то разболелась. Приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагии Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагию-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию, за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагия-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: “Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар: вот у меня батюшка-то все хворает”. Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагия Ивановна. “Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела: она не то, что беднее всех, а живет в сущей нищете”. И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу: “Сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно”. Ну и сшила я, да она насилу-то их надела и ушла. Потом приходит без котов.
— Куда же ты коты-то девала?
— Там, — говорит.
А где «там» — Господь ее ведает.
Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.
Стали родные посещать нас в монастыре, и, бывало, всегда заранее Пелагия Ивановна это знает — уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. “О, батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!”
Раз приехал к ней сюда и муж. И это она провидела, и вот каким образом. Встала, да мне и говорит: “Батюшка, ныне арзамасские приедут. Я буду у церкви, тогда придешь за мною”, — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам; один мужчина этакой хороший, молодой да бравый и одет тоже хорошо. “Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю”.
— Королева-то здесь? — спрашивает.
А это фамилия отчима Пелагии Ивановны.
— Здесь, — говорю. — А вам что нужно?
— Нужно, — говорит. — Где она?
— А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?
— Кажется, будто сродником считался, — говорит.
Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел, да и говорит ей: “А ты полно дурить-то, будет; пойдем-ка в Арзамас”. Я слышу, да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой?
