Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария | страница 16
— Катенька, Катенька (так звала она ее)! Дай мне хлебца! Поесть надо, а то отца-то дома у меня нет.
Ну и покормит ее. Федотьевна тоже чудной жизни была».
«Повадилась она этак постоянно бегать в кабак к целовальнику. Люди и рады, и по-всячески судят и рядят ее — и пьяница-то она, и такая и сякая. А она, знай себе, ходит да ходит. Вот раз это ночью, гляжу, приносит моя Пелагия Ивановна нагольный тулуп да целый-то пребольшущий узлище пряников. “Поешьте, — говорит, — батюшка”. Я так и обомлела, страх на меня даже напал: “Господи! — думаю, — где же это она взяла столько, да ночью?” Кто же их, этих блаженных-то, знает? А она веселая, радостная такая, так вот и заливается, приговаривая: “А вы кушайте, кушайте...” Что же вышло? Как бы вы думали? Кончилось тем, что она своими-то в кабак хождениями две человеческие душеньки спасла. Сам целовальник это мне рассказывал, прося у ней прощения. Задумалось ему погубить жену свою, и вот раз ночью порешил он покончить с нею, завел ее в винный погреб и уже занес было руку, как незаметно за бочками притаившаяся Пелагия Ивановна схватила его руку и закричала: “Что ты делаешь? Опомнись, безумный!” И тем спасла их обоих. После этого и хождение в кабак прекратила. Как прознали про это многие, понявши ее прозорливость, перестали осуждать ее и стали почитать».
«Жили мы с ней по смерти Ульяны Григорьевны долгое время в страшной бедности, ну, как есть, в нищете. Не только заварить чайку не было, но и подолы ее за неимением мыльца, бывало, глинкой кое-как позатрешь, да и замоешь. Родные-то, обрадовавшись, что избавились от нее, вовсе ее и бросили. Боялись даже показаться, как бы она к ним не вернулась. Лет семь не только никого из них не было у нас, но и не слыхали-то мы о них ничего. Наконец-то раз вздумалось матери, Прасковье-то Ивановне, поглядеть на дочь свою. Ну и приехала она с падчерицею своею Авдотьею, да не к нам, а остановилась у Настасьи Андреевны Прасоловой, что против нас жила, и с их-то двора Пелагию Ивановну, бывало, и видно. Я ничего еще не знала, да Пелагия-то Ивановна такая-то скорбная, вижу; хоть будто шутит, мне и говорит: “Арзамасские приехали, батюшка, да сюда-то и боятся придти, чтоб я с ними не поехала. Так вот что: как запрягут лошадей-то, пойдем с тобой туда. Я в их повозку-то взойду, да и сяду, они и подумают, что я с ними хочу”. И так грустно улыбнулась, точно сквозь слезы, только не заплакала. “Что же, — говорю, — пойдем”. А сердце у меня так и перевернулось от жалости, на нее глядя. Сказано — сделано. Как заложили да подали им лошадей, мы и приходим. Гляжу, будто обрадовались. А Пелагия-то Ивановна так-то хорошо поздоровалась и разговорилась с ними, будто вовсе умная. Да вдруг как побежит, прямо в повозку-то и села да по лошадям-то ударила и за ворота выехала. Куда что девалось? Обе, мать и сестра, испугались, страшно рассердились и принялись ее бранить по-всячески. Доехав до красильной, остановилась она и вылезла. “Нате, — говорит, — Бог с вами, не бойтесь; до гроба я к вам не приду”. А сестре-то неродной, Авдотье, которая не любила ее очень и всегда бранила, сказала: “Ты вот хоть и не любишь меня и злилась на меня, Дуня, но Бог с тобой. Только помни: хоть и выйдешь ты замуж, а первым же ребенком умрешь”. И разбранила же за то ее Авдотья и говорила матери: “Дура-то твоя вот, слышишь, что выдумала говорить”. И не поверила. А как вышла замуж, да и вправду первым ребенком-то, девочкой, умерла, так и пришлось поверить. И стала мать ее Прасковья Ивановна с той поры бояться ее, так что раз прислала фунт чаю да в сундучке кое-какие платьишки ее мирские, а она, моя матушка, и не поглядела даже, отворотилась и полою закрылась, так что я все кое-кому разделила.
