Э-эх! Да, бывало, разве с нею сговоришься? Ну, вот так-то, бывало, всякую службу и отрабатывает себе. И многое множество лет работала она этак.
Вот, когда уж она стареть стала — помню как сейчас, — иду я в Благовещенье к вечерне. Гляжу: поднимается и она и говорит: “Господи, вот уж и моченьки нет”. Вздохнула, а слезы-то, слезы у ней крупные так и катятся по щекам. И так-то мне ее, голубушку мою, жаль стало.
“Ну вот, полно уж, не ходи, — сказала я, — я пойду; никто тебя не неволит, лежи, да и все”.
“Эх, — говорит, — батюшка, ведь ты ничего не знаешь; коли уж взялась, так и возись. Надо, надо работать”.
И пошла, бедная, опять с каменьями возиться; потому что ямы-то так и остались незарытыми, а кирпичи-то, за недосугом многих дел поважнее, не прибраны были. Да, пожалуй, и еще более продолжалась бы эта ее работа, невзирая ни на старость, ни на немощь, если бы, жалея ее, не упросила я свезти эти кирпичи. Ну, как отвезли, так и перестала.
И диковинное, скажу вам, дело! Бывало, в воду сама лезет за этими кирпичами и вся-то с головы до ног мокрехонька сделается, и воды нисколько не боялась, а как стара-то стала и бросила свою-то работу, то так стала бояться воды, что, бывало, нечаянно чуть обрызнешь ее, она, моя голубушка, так и всполошится, так вся и встрепенется — оттого, полагаю я по своему разуму-то глупому, что уж больно она доняла себя, столько лет водою-то окачиваясь. Господь весть.
А то придумала она еще и палками свою-то работу работать. Наберет это, бывало, большущее бремя палок и колотит ими о землю изо всей-то мочи, пока всех их не перебьет, да и себя-то всю в кровь не разобьет.
И чего только она не выделывала! И ничего-то ей, бывало, не делается, как прочим людям. Отпала у нас однажды изгородная доска от прясла, да вверх и торчит большущим гвоздем. “Ах, грех какой! Не наткнулся бы кто”, — говорю. Хотела убрать, а Пелагия Ивановна уж наскочила на нее и что было мочи босою-то ногою как ударит на гвоздь — так насквозь ноги-то и выскочил. “Что это, — говорю, — ты делаешь?! Ох, и впрямь-то безумная ты”. Да бегом уж бегу в келию-то, поскорее чем-нибудь завязать ногу-то. Гляжу, а ее уж и след простыл. Постояла я, постояла, да так ни с чем и ушла. Прибегает вечером. “Ну, — думаю, — слава Богу!” — да к ноге: перевязать-то, знаешь, хочу. Смотрю и глазам своим не верю: пристало это землицы кое-где, а раны даже и знаку-то нет никакого. Вот так-то всегда и бывало.
Бывало, она целыми днями и долгое-долгое время по обители ходит, по келиям, в поле, по селу. Дома никогда почти не лежала, разве ночью, и то самую-то малость. Возьмет это Полю, с нею и бегает, куда ей только по-ихнему, по-блаженному-то, занадобится. Мы, бывало, знаем, что кроме нее некому к нам прийти, не боялись и дверь на ночь никогда не запирали. Днем бегает да бегает, бывало; захочет поесть, меня дома не застанет, к покойнице Матрене Федотьевне прибежит: любила она ее очень.
