И чего-чего только не было! Всего и не припомнишь. Скажу только одно: много прожила я с ней, много пережила, много натерпелась; а теперь, когда ее, моей голубушки, уже нет, рада бы хоть взглянуть только на нее, а не то что послушать ее; да где ж ее взять-то. А ведь все это она предвидела и предсказывала. Раз, незадолго до смерти своей, когда я, видя, что она все говорит, все говорит, так вот и сыплет, разропталась на нее, да и говорю: “И вправду ты блаженная, ну, что это ты все говоришь без умолку? Как это тебе не надоест? И как не устанешь ты?” “Погоди, — говорит, — батюшка (так всегда она звала меня), погоди, придет время, и сама рада будешь поговорить, да не с кем будет!” Вот и вправду пришло это время. Тоска на меня нападает страшная; рада бы я хоть увидать бы только ее, а не то что поговорить с нею, — да вот ее уже нет».
«Да! Странный она была человек и непонятный; мудрена-то мудрена, что и говорить! А я хоть и долго жила с нею, да что я? Я — неумелый, простой человек; где ж мне было ее понимать? Что, бывало, вижу и пойму иной раз, так страха одного ради, как ее, мою голубушку, судят, все более молчу. Много, много было всего прожито. А что знаю и упомню, как лишь смогу да сумею, не взыщите, все расскажу; а вы уже, как вам Бог велит, так и рассудите. Малое время пробыла она до меня в общине и ровно сорок пять лет жила со мною».
Постройка келии Ульяны Григорьевны совершилась по следующему случаю. «Ульяна Григорьевна, — говорила Анна Герасимовна, — страсть как не любила Ивана Тихонова, и когда ухитрился он, хоть и насильственно, учинить соединение у нас двух обителей, матушки-то Александры да мельничных-то батюшки Серафима, да как стал всем самовольно распоряжаться, она и говорит: “Что это? Не могу, — говорит, — и не хочу этого терпеть. Куплю себе место и поставлю свою келию, чтоб мне никто не препятствовал. Пелагию Ивановну к себе возьму, пусть живет, никто нас тогда не тронет, она защитит нас”. И поставила она этот вот корпус, и стали мы в нем жить. Старинная-то серафимовская келия — теперь вот уж она одна только осталась у нас в обители. И Пелагия Ивановна точно защитила нас. Вот раз, как сейчас помню, после бывшего у нас пожара, слышу я, что Иван Тихонович в корпусе рядом с нами ходит и у всех самовары отбирает да посуду бьет, и говорю: “Вот Иван-то Тихонович, слышь, все у всех колотит, что и к нам за тем же придет”. А Пелагия-то Ивановна сидит на полу у печки, да и говорит: “А ты, батюшка, сиди-ка себе да сиди. Я его не боюсь, не смеет. Я старичку-то (так звала она всегда старца Серафима) поближе его. Земля-то у меня своя, да и корпус-то свой”. Встала и ушла на лежанку. Как раз и входят матушка и Екатерина Васильевна Ладыженская, за ними Иван Тихонович, и уж было бы дело, да Пелагия-то Ивановна, приотворивши дверь из чулана, и говорит ему: “Борода-то у тебя лишь велика, а ума-то вовсе нет; хуже ты бабы”. Он так и засеменил, весь растерялся. “Что это, что это ты, раба Божья?!” — говорит. Больше ничего сказать-то и не посмел, ничего не тронул, с тем и ушел. И после уж к нам не только никогда не ходил, а даже всегда Пелагию-то Ивановну обегал и боялся».
