Глуховатый Прокопыч, услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма...
У Ивана Ильича брови стали торчком. Однако он сдержал себя и вкрадчиво спросил:
— И в каком же ты, Прокопыч, месте речку перегородил?
— А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, — словоохотливо ответил старик. — Я кажну весну там сетку ставлю... И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться... Будь она проклята, эта свинья!
— Умная у тебя свинья, Прокопыч, — громко сказал Иван Ильич. — Прости, что на старости лет говорю тебе такое... дожил до семидесяти лет, а, выходит, ума не нажил. Что же ты рыбу-то губишь? Сколько мальков бы выросло из той икры, которую ты, наверное, и есть-то не стал. Ну куда тебе полсотни лещей? Это, считай, три-четыре пуда. На базаре продал?
Прокопыч завертелся на койке, закряхтел — не ожидал он такого оборота — и наконец выдавил из себя:
— Соседям роздал, знакомым... Да разве я один ловлю? Почитай, каждый второй на нашем заводе рыбак. А без сетки теперь какой улов? Курам на смех! У каждого сетенка, да и не одна...
— Отец твой и дед тоже так ловили? — спросил Иван Ильич.
— Тогда рыбы было много, не то что теперь!
— Люди тогда поумнее были да похозяйственнее. И не только о себе думали. А вот такие дикари, как ты, и порешили всю рыбу. Неужели не понятно: если ловить рыбу в нерест, то она икру не вымечет. Не вымечет икру — мальков не будет. Значит, и рыбы в реках-озеpax не будет, да ее уже и нет во многих. А нет рыбы — водоросли разрастаются и высасывают целые озера, в болота превращают! Да что я говорю! Не желторотый ведь ты юнец, которого можно в чем-то убедить. Оказывается, мудрость и с годами не к каждому приходит.
— Да ежели бы я один, а то ведь все... — только и нашелся сказать Прокопыч.
Иван Ильич несколько дней с ним не разговаривал. Смотрел как на пустое место. Старик сильно переживал. То и дело с его койки доносились тяжкие вздохи. Он поворачивал бородатое лицо к Вологжанину и, оттопырив ладонью ухо, не пропускал ни одного его слова. А потом как-то утром, когда медсестра сунула всем под мышки градусники, сказал:
— Правда твоя, Ильич... Не бережем мы, как положено, народное добро. Вот то, что вокруг дома огорожено, — это свое, родное. Тут я хозяйствую как надо. И навоз подвезу, и вскопаю, и лишние ветки у яблоньки подрежу, а что за забором — мне до того дела нет. Так и на озере: забросил сеть, что вытащил — и рад, а что там осталось — об этом не думаешь... Вот ты сказал мне резкое слово, а ить это не моя вина, что народ такой стал. Тут надо корень поглубже искать. Я вот думаю, что ежели бы с каждым в свое время поговорили, как ты со мной... И потом раньше столько рыбаков не было. Помню, жил я в деревне на берегу Горелого озера, у нас все снасти имели, а ловили рыбу раз в две недели, когда к столу требовалось. И озеро-то небольшое, а рыба испокон века там была. А которые с удочками, отродясь в нашей деревне не водились. Несурьезным это делом считалось, а теперь что деется? Как пятница, так цельная армия, кто на чем горазд, чешет на реки да на озера. А в газетах пишут, что рыбалка — лучший отдых! Вали, народ, на озера, лови рыбку! А ежели их тыщи понаехало-понабежало? И уж, конечно, найдутся такие, что и сетки припасли... Что-то тут не так, Ильич. В чем-то промашка допущена. Ну, а уж коли все черпают ложками да поварешками из реки да из озера, то и кто законы уважает, не утерпит, побежит за своей долей...
