С нашей печки раздался богатырский храп.
– По совести сказать, Дедушка, люди сейчас больше об удовольствиях думают, чем о детях, – ответил я на замечание домового.
– Нет, не об удовольствии, – не согласился домовой, – какое удовольствие и радость может быть больше, чем растить человечка?
– А о чем же они думают? – не понял я.
– В том-то все и дело, что ни о чем! Но каждый человек, даже самый окаянный, в душе, иногда совсем в сумерках в душе знает, что хорошо, а что плохо. Головой они могут и не знать, а там, где-то в душе, понимание есть. Вот, к примеру, те, кто здешний храм разорили, все плохо кончили: кто спился, кто от несчастного случая ушел, кто от болезни. Народ говорил: это их Бог наказал. А Богу что, больше делать нечего, как дураков наказывать? Дурак сам себя накажет без божьей помощи. Это и к твоему двоюродному прадеду относится, он был один из них. Так к чему я это говорю? К тому, что люди в душе понимают, что живут поганой жизнью, и поэтому не хотят детей в эту жизнь рождать.
Я посмотрел на Дедушку, он сидел, чуть опустив голову, его белая голова и борода серебрились в рассеянном лунном свете. В избе наступила тишина, даже отец перестал храпеть. «Это все реально или я в бреду делириума?» – подумал я в отчаянии.
– Глаз потрогай, – посоветовал домовой.
Я потрогал глаз, он по-прежнему болел при прикосновении, хотя, кажется, отек чуть спал.
– Дедушка, а что ты говорил про моего прадеда?
– Не прадеда – брата прадеда, – поправил меня дедушка. – Он был среди тех, кто церковь разорял, иконы жег, колокол сбросил с колокольни. Твой прадед, он был старше, как-то подрался с ним и руку ему сломал, рука неправильно срослась, и его в деревне так и прозвали – Криворукий. Он однажды зимой напился самогонки, упал в сугроб и замерз. Непутевый человек был. А твой прадед был хороший мужик. Погиб на войне.
– Ты их всех помнишь? – спросил я, не зная, то ли удивляться, то ли сомневаться. Про прадеда я знал, что он погиб на войне.
– А как же! Я лет восемьсот как переселился из муромских лесов. Так из поколения в поколение с твоими и живу, – с гордостью сказал домовой. – А память у меня абсолютная, я все помню. Фотографическая память!
– А откуда ты знаешь про фотографическую память? – опять удивился я. То что домовой помнил восемьсот лет моих предков, меня уже не удивляло, но его слова про фотографическую память звучали странно. – Ты что, Дедушка, научно-популярные журналы читаешь?
– Почему популярные? – Дедушка хитро на меня посмотрел светящимися глазами. – У меня времени много. Я и языки учу, вот закончил индоевропейскую группу, начал суахили.
