И снова нас выручили народная доброта и отзыв,-чивость. Какая-то сердобольная тетка, заметив с горки, как мы мечемся по противоположному заснежен^ ному берегу, и сразу поняв, что мы окруженцы, на свой страх и риск пригнала нам свою лодочку, рассчитанную всего лишь на двоих. Из-за этого пришлось нам трижды гонять хрупкую посудину туда-сюда, пока мы все переправились. Днем! Под самым носом у немцев! До сих пор диву даюсь, как хозяйка лодки решилась на такое. Да, было это в день Николы Зимнего, и ей хотелось сделать доброе дело в честь высоко чтимого святого. И все-таки она, наверно, не понимала, с каким риском связан ее альтруизм. Так или иначе, я благодарен ей по сей день...
От той поры сохранилось в памяти еще одно происшествие. Как-то днем, обходя стороной Калугу и продвигаясь по совершенно пустынной проселочной дороге, мы решили устроить небольшой привал и расположились в придорожных кустах. Кругом парила тишина, все располагало к безмятежным воспоминаниям. Почему-то мне вдруг захотелось рассказать Павлу и Джаваду о том, как в детстве жизнь впервые столкнула меня с германским вермахтом. Было это в 1918 году на Украине, оккупированной тогда немецкими войсками.
Мы немного поговорили о том, что, в сущности, между двумя мировыми войнами пролегла всего лишь жизнь одного поколения. Но как за это время изменился нравственный уклад обеих воюющих наций, насколько кровожаднее стала мораль, насколько свирепее - идеология. Мы еще какое-то время порассуждали о тотальном характере нынешней войны, а потом достали из своих мешочков всю наличную провизию -куски хлеба, несколько припасенных картофелин, пару капустных кочерыжек и, полулежа на земле, в полном молчании принялись поглощать эту нехитрую снедь.
Во внезапности вторжения в такую мирную мизансцену того эсэсовца было действительно что-то театрально нарочитое. Судите сами - шагах в десяти от нас кусты внезапно раздвинулись, и перед нами предстало нечто эстетически совершенное, порожденное иной жизнью, иным способом существования. Представьте себе необычайной грациозности мышиной масти кобылу и всадника на ней - холеного сероглазого блондина в элегантном мышиного оттенка мундире. Одной рукой он небрежно держал поводья, в другой была фуражка.
Произошла немая сцена. Опешивший эсэсовец с презрением и ужасом смотрел на нас - трех грязных оборванцев, по самые глаза обросших щетиной дикарей, встреча с которыми на пустынной дороге не сулила ему ничего привлекательного, тем более что «шмай-ссер» висел у него за спиной, а не на груди. Вряд ли в тот момент он ощущал себя носителем изысканно подобранной темно-серой гаммы, но мне этот иноземный всадник, даже в тех обстоятельствах, показался явлением именно такого порядка. Наверно, со стороны подобная сцена могла быть воспринята как наглядный символ столкновения европейского аристократизма с азиатской дикостью, прусской надменности с нашей нищей непритязательностью. Но именно поэтому внезапное явление нам эсэсовца вызвало во мне не столько испуг, сколько злость. Уж очень он был убежден в своем арийском превосходстве над нами.
