Гнев стал самым надёжным механизмом, безупречно настроенным, безотказным и долговечным, с тех пор как ещё маленькая дочь неожиданно для самого Сирина стала хрупкой и эфемерной, плоской стеклянной копией самой себя, двумерной оптической иллюзией объёмной жизни. Гнев был самым верным слугой, преданность и выучка которого так же безусловны и тяжеловесны, как замедленное тщетным лечением её ускользание в бездну. И ещё гневом отапливали Трофейную, давно уже, правда, переименованную в Сожалейную. Огромный, с амбициозным размахом когда-то отстроенный зал часто видел гостей: затёртая до блеска, массивная, но разболтавшаяся дверная ручка, такие же зашарканные ковры и половицы, и ни пылинки на скучных, вторичных экспонатах. Юлина нерешительная и утомительная болезнь («не сейчас, а неизвестно когда»), простреленное колено, почётно уволившее Сирина со службы в мир, где он никогда не видел себя другим, трудные родственники, безнадёжная страна, бестолковые люди – такой была постоянная экспозиция его провинциального музея оправданий.
Несмотря на то, что этой коллекции по большей части хватало чтобы вызывать у людей сочувствующие кивки, сам он то и дело ощущал за спиной покашливающее присутствие недоказанности, недооправданности своей судьбы, потому что вещи не бывают – нет! – не могут быть такими простыми, и за каждой неудачей стоит, вероятно, нечто большее, чем случай, нечто глобальное, закулисно-корыстное, бесконечно тайное – непостижимое зло, которое иногда не видно в упор, какие бы размеры оно ни приобретало (в отличие от добра, которое, даже маленькое, видно издалека). И сорвать эту маскировку можно только самой дерзкой, самой авантюрной диверсией – против устоявшихся парадигм как таковых, против заслуженных авторитетов и больших имён, нашептывающих миру как жить, во что верить, к чему идти – все они ошибаются, иначе мир не был бы в такой беде. Поэтому Сирина так притягивали и завораживали грохочущие шрифты афиш, сенсационные заявления, разоблачительные расследования – чем экстраординарнее заголовок, тем большее доверие он вызывал, ведь автор срывает покровы, автор несёт свет, автор – Прометей, играющий за твою команду.
Сирин сидел, подперев голову рукой с выставленным указательным пальцем, из-за чего его лицо криво вытянулось по диагонали, и левое веко больше обычного обнажило захмелевший глаз. Он уставился на молодую пару, словно старался прямо сейчас найти в них какие-нибудь понятные «да» или «нет», хоть что-то прочнее нанесённого ветром песка подозрений, хоть что-то, способное оправдать столкновение с будущей виной, минуту назад лишь возможной, а сейчас, казалось, неизбежной, хоть и трепещущей, как флаг на ветру, где-то очень далеко, за краем натянутой струны горизонта – там, куда уже упало солнце.
