– Кость, я слушала твои стихи, – перебила Саша, не обращая внимания на его рассуждения. На её лице отражалась глубокая заинтересованность. – И почти всё поняла. Только почему поросёнка зовут Пётр?
– Кхм. Рад, что ты в самом деле слушала, – он смутился, осознав глупость своих рассуждений. Лицо обдало густым наползающим жаром, и почему-то зачесалась шея. – Ну, просто хорошее имя для поросёнка. Была ещё такая шутка в интернете – не буду вдаваться в подробности – там тоже был поросёнок Пётр. Он уезжал на красном тракторе из своей страны в эмиграцию, потому что там ему всё кажется лучше. А мой вот наоборот. Тут. И трактор чёрный.
– Почему у тебя наоборот? – она с интересом отметила, как красиво проступает румянец под его загорелым лицом. – Не хочет уехать? Или ты не хочешь уехать?
Беглов ненадолго замолчал. Он задумчиво крутил в руках зубочистку, стучал ей по столу и будто царапал что-то острым концом.
– Я не проецировал его на себя в полной мере, – продолжил он, всё ещё глядя в стол. – И тогда, кстати, история была короче нынешней, я там дописал немного. Финал не так важен, потому что в противостоянии поросёнка с драконом исход – это больше вопрос удачи, чем какого-то плана. Мне через эту историю хотелось просто лучше понять себя. Понять, скажем так, какого цвета мой трактор.
– И какой он? – Саша будто слегка подалась вперёд.
– Ну… Мой поросёнок в один момент понимает, что неважно, какого цвета трактор,.. – Беглов немного замялся, – …неважно, какого цвета трактор, лишь бы был двухместным.
Она широко улыбнулась, не скрывая удивления.
– Двухместным? Красиво. А второе место для кого? Для Винни-Пуха?
– Ага! – засмеялся он. – Или для ружья. Помнишь, у Пятачка откуда-то нашлось ружьё?
Беглов секунду помолчал и пристально посмотрел на Сашу.
– Но лучше бы место было для Винни-Пуха.
Раздражение Сирина восходило в гору, сделав первый шаг где-то у подножия дня в ноющем колене, разболевшемся еще больше из-за так и не починенного за неделю лифта (хотя управляющая компания дважды присылала мастеров); сопя и покачиваясь, он то припадал к перилам, то в полуприпрыжку, морщась и матерясь, старался миновать побольше ступеней, скользких и хрустящих от пыли, затем совсем почти останавливался, задыхаясь и чувствуя, как глаза от головокружения будто проваливаются внутрь черепа, и как нестерпимо уже пронзает колено, и что тело его, бесконечно тяжёлое, старое, непослушное, кажется, совсем не нужно ему самому; на полпути к вершине раздражение повстречалось с кислым зловонием липовых луж, обступивших машину, открыло второе дыхание вместе со случайно потревоженным на дороге камешком, глупо выскочившим из-под чужих колёс и расчертившим кокетливую змейку трещины на лобовом стекле; она запетляла, как неясная тропа, к душной вершине, где пухло и упруго теснились раздутые от глупости и важности лица банковских клерков, и с этой высоты внутри Сирина что-то сорвалось, резко и обречённо, и затем гулко и влажно шлёпнулось на трясущееся желейное дно, пустив по нутру мучительные волны испепеляющего гнева.
