— Это верно, Егорыч, верно… С них, ру-ководителев, и больше требовать надо, — встрял Фонарев. — Вот и я скажу, товарищ Дружинин… Не пожалуюсь, что не ездите. А как-то раз по полям нашего колхоза проехали на такси своей и не остановились. Что же вы так могли увидеть — одни вершки…
— Ну и Фрол — не в бровь, а в глаз уколол, — засмеялся Аммосов.
— И помощи от заводов да фабрик наших мало, — уже увереннее продолжал Фонарев. — Вот на стройку к Одинцову сколько убежало колхозников? А чем он взамен отплатил мне?
— У них свой план.
— Понятно, свой, а шефство где? — спросил Щелканов.
Дружинин взглянул на Петра Егоровича и почему-то вспомнил Жернового. У того были вот такие же, как и у тестя, усталые глаза, когда он упрекал секретарей райкомов в поверхностном руководстве. «А ведь Жерновой, похоже, был прав. Вот и здесь говорят о том же… Чего же я обиделся тогда? А надо бы прислушиваться, почаще проверять себя. В самом деле, все ли я сделал, что мог? Или, как говорит Фонарев, ездил и лишь сшибал вершки?»
От этого признания Дружинину вдруг стало как-то обидно и стыдно. Он страстно хотел помочь людям, чтоб они жили хорошо, а теперь видел, что он так мало еще сделал для них…
Адриан Филиппович Штин никогда не представлял себе жизни без работы. В свое время он был не только первым директором научно-исследовательского института, но и первым председателем здешнего губисполкома. Потом пошли годы учебы — рабфак, Сельскохозяйственная академия, затем научная работа. И вдруг—словно всего этого и не было: он пенсионер. Пенсионер с палочкой в руке…
Научно-исследовательского института, который он создал и много лет руководил им, теперь не существует, его объединили с сельскохозяйственным вузом. «Будут одновременно ковать кадры и двигать науку», — так сказал Жерновой. Но сумеют ли они одновременно «ковать» и «двигать» — еще не известно. Адриану Филипповичу ясно только одно — на учные кадры, лучшие его друзья и помощники, разъехались кто куда, по другим областям. Краснолудск, объединявший до этого научные силы зоны, в какой-нибудь месяц лишился их, лишился навсегда. И вот он, профессор, один ходит вокруг клумбы по вытоптанной дорожке, ходит и тоскует об ушедшем времени, об институте, о друзьях.
«Пенсионер… Какое удручающее слово! Ужели все у него осталось позади — и силы, и знания, и опыт? Ужели он вот так, с палочкой, и будет доживать свой век? Нет, дорогой, ты это сам придумал. Врач не имеет права уходить от больного. Ты должен врачевать землю пользовать…»
