Все, это точно не галлюцинация. Я в доме у этого. Как так? Мне надо домой. Срочно. Пытаюсь подняться.
— Куда собралась?
— Домой.
— Обязательно поползешь после того, как заменишь мне постель и уберешь следы своих преступлений, — громко произносит Лукьянов, переворачивая меня на бок.
И только звук расстегиваемой молнии на платье немного приводит меня в чувство. А когда с меня стягивают само платье — и подавно. Однако что-либо сказать у меня не получается. Язык словно к небу прирос. И глаза открыть не получается. Чувствую, как меня подхватывают на руки. Сердце барабанит как ненормальное весь путь не пойми куда. И только, когда меня усадили на что-то твердое и на меня полилась вода, я осознала куда он меня принес….
Дико холодно. Так холодно, что меня начинает колотить. Снова мама открыла мне окно на ночь. Все ей мало свежего воздуха. Ну вот зачем? Пытаюсь нащупать руками одеяло, но ничего не выходит. Руки как будто не мои. Я их не чувствую. Они словно ватные. Блин, неужели я опять отлежала ладони? Обе?! От отчаяния хочется выть. Что, собственно, я и делаю, судя по раздающемуся звуку. Хлопок двери и я облегченно выдыхаю — мама.
— Мам, закрой окно. Холодддно.
Последняя попытка натянуть на себя непослушными руками одеяло заканчивается тем, что я выхожу из полудрема, но… от ударов по щекам. Не сказать, что удары болезненные, но отрезвляющие. Такие, что я моментально открываю глаза. Что за чертовщина?
— Оставь мою мочалку в покое. И я, к счастью, не твоя мама, у которой тяжелые последствия после болезни Лайма.
— Какую мочалку? Это мое одеяло, — охрипшим, совершенно незнакомым мне голосом произношу я, пытаясь сфокусировать взгляд на…на…Лукьянове. Несмотря на головокружение, озноб и раздражающую воду, которая льется на меня из душевой лейки, недавние события врезаются в мое сознание. Боже, какой позор. Ужас. Я у него дома. Изгадила всю кровать, а сейчас сижу на бортике ванной кое-как облокотившись спиной о холодный кафель, полуголая и совершенно без сил.
— Выключите воду. Мне очень холодддно.
Воду Лукьянов, как ни странно, выключает и подает мне бутылку.
— Пей. До дна.
— Я не хочу. Мне холодддно. Дайте одеяло.
— Я сказал пей. До дна. Залпом. Иначе волью все сам. Только потом на твоих щеках будут синяки, что никакой пудрой не замажешь.
— Я не пользуюсь пудрой.
— Заткнись и пей, — зло бросает он.
— Не могу. Руки. Я их не чувствую. Может меня парализовало?
— Тогда будешь на пару с мамой лежать. Она после болезни Лайма, ты после отравления не пойми чем.
