Раз в неделю он ездил бриться к старинному приятелю отца, который доживал свой век наравне с цирюльней. Они старались об этом не говорить, хоть тот и был человеком, неустанно вдающимся в подробности. Мохнатые жучки бровей сползались и расползались на его круглом лице, поредевшие пружинки седых волос сжимались и разжимались, он шелестел воспоминаниями и новостями, под которые так и тянуло закрыть глаза. И вернуться домой. Или в каморку, в которой сидел отец и показывал, как лучше держать нож или как удобнее точить маленькие ножницы. После аварии ему захотелось ощутить это состояние детского постоянства – когда кажется, что жизнь всегда будет такой, как сейчас, все навсегда.
О том, чтобы вернуться на прежнюю работу не шло и речи. К счастью, проблем с деньгами теперь не было – важное семейство того молодого пьяного идиота, по чьей вине произошла авария, оказалось трусливым и, как следствие, очень щедрым. Не хватало лишь причины выходить из дома каждый день. Так что ему пришлось создать ее самому. Он отпер каморку и решился сесть на место отца.
Свои бритвы цирюльник привозил ближе к вечеру, в специальном чехле, и уходил в парк, чтобы не мешать разговорами делу. В парке было большое озеро, вдоль которого темными солдатами стояли мертвые дубы. Их не срубали, потому что в них жили многочисленные дятлы. Цирюльник садился на лавочку и слушал, как они стучат – несколько стремительных ударов, короткая остановка, снова несколько ударов. Было удивительно, как этот безумный ритм складывался в скрип очень медленно открывающейся двери.
Когда бритвы были наточены, они еще какое-то время вместе слушали дятлов и потом шли пить прохладное вкусное пиво. После пива цирюльник уезжал домой к жене, а ему домой совсем не хотелось, поэтому он еще немного гулял один.
На трамвайной остановке играли музыканты. Обычно это был маленький оркестр, но сегодня их было только двое – гитара и кларнет. Руки кларнетиста в темной куртке были обернуты черным шарфом, он невидимо двигал пальцами внутри этого кокона. Казалось, что это не кларнет, а волшебная флейта с опухолью, которая висит в морозном воздухе и играет сама, а музыкант только придерживает ее губами. Посреди перекрестка ветром поднималось и расправлялось крыло раздавленного голубя. Тельца его уже не было видно, а крыло продолжало лететь под музыку, не в силах остановиться.
В такие вечера он еще сильнее ощущал свою непричастность к миру. Помимо приобретенного внешнего, он всегда чувствовал какой-то врожденный внутренний изъян. Он с удивлением смотрел на людей: им было так легко жить. Ему же никак не удавалось понять, как можно испытать сопричастность, а не собственное им несоответствие. Казалось, что он был сделан из другой материи и попал в этот мир по ошибке. К тому же часто он думал, что в нем не было абсолютно никакого смысла. Не было смысла в том, что он находился в этот момент именно в этом месте, шел по этой улице, на эту работу или в этот дом, стоял на этом перекрестке или ехал в этом трамвае. В этом не было никакого его персонального смысла. Он как будто бы жил свою жизнь для других – для тех, кому уже давно пора было наточить ножи или так вовремя найти зонт в трамвае. Или для тех незначительных совпадений, безмолвным свидетелем которым он становился – если бы не он, они бы так и остались незамеченными. Или для той девочки на пешеходном переходе, на которую несся пьяный водитель. Или для тех немногих женщин, которые, как они выражались, потратили на него свои лучшие годы. Но честно говоря, от этих лучших лет они и сами стали лучше и вполне счастливо жили дальше. Вот, пожалуй, и всё, все причины жить.
