Он словно прощупывал границы того, что можно сказать. Анна Павловна остановилась. Она стояла неприлично близко и глядела ему прямо в глаза с такой нежностью и благодарностью, будто он только что спас ей жизнь.
– Алексей Степанович, Вы не представляете, как приятно мне это слышать! Как это лестно для меня – быть Вашей музой! Я и не мечтала о таком!
Ветлугин был на вершине блаженства. Не знал, что ещё сказать или сделать, чтобы продлить сие мгновение.
– Хотите услышать фрагменты?
– Конечно! – едва не подпрыгнула она от радости. – Вы мне покажете? Правда?
– Подходите завтра на часок раньше в первую артистическую.
Ветлугин никогда никому не показывал фрагменты незавершённых сочинений. Для него это было слишком интимно, будто обнажиться перед малознакомым человеком. Он понимал, что мельчайшая критика, пусть даже вполне справедливая, будет болезненна, заденет оголённый нерв. Но Анна Павловна была как бы его соавтором. Он ощущал это в большей степени, нежели двадцать лет назад, когда писал Первый концерт для своей молодой жены, или десять лет назад, когда писал Второй концерт для лучшего друга Шнеера.
Третий он писал для неё, о ней и только о ней. Концерт был почти готов, и Алексей Степанович чувствовал, что это новое творение его пера на порядок выше всего, что он писал ранее. Он не мог открыто посвятить его Анне Павловне, но хотя бы она одна должна была знать, что он хочет сказать этой музыкой, ведь когда-нибудь она непременно её сыграет. И это лучший, а пожалуй, и единственный доступный ему способ рассказать ей о своих чувствах и дать возможность ответить. Поэтому он сгорал от нетерпения показать ей рукопись, как и она сгорала от нетерпения её увидеть и услышать.
Он пришёл раньше, но она уже дожидалась его. Они сели за пианино и стали играть в четыре руки. Она – за солиста, он – за оркестр. Клавира не было, он сразу писал партитуру, но и по ней легко ориентировался и на ходу сводил все голоса в одну фортепианную партию. Она же поражала его тем, как легко и быстро читает с листа и тут же безупречно играет трудные пассажи, хотя не только музыка была непроста для исполнения, но и почерк его, ещё и с множеством исправлений, нелегко было разобрать.
В какой-то момент она стала предлагать правки. Он был гораздо более опытным музыкантом, но не пианистом, в отличие от неё. Да и концерт не прошёл ещё окончательной отделки. Она чувствовала, как сделать так, чтобы лучше звучало и ей было удобнее играть. Все её правки были бесспорны, он соглашался и тут же вносил их в ноты. И это нисколько не задевало его самолюбие, он лишь дивился её профессионализму: такая юная – и так быстро соображает, так умело ориентируется в сложной и новой для неё партитуре, так тонко чувствует материал, который впервые видит!
