Но главное – Алексей Степанович Ветлугин переживал, пожалуй, самые эротичные минуты своей жизни. Даже при том, что они не касались друг друга. Они были вдвоём. В помещении. Никто их не видел. Ещё целый час никто не должен был войти сюда. Они сидели рядом – так близко, как только позволяли приличия. Время от времени поворачивали головы и смотрели друг другу в глаза. На каких-нибудь полсантиметра ближе, на каких-нибудь полсекунды дольше – и казалось, они вот-вот поцелуются.
Он словно ходил по краю пропасти и в какие-то моменты уже смирялся с тем, что летит в неё, ибо равновесие утеряно, а ухватиться не за что. Чувствовал себя так, будто это уже совершилось. Никогда не ощущал он ничего подобного с женой. Даже двадцать лет назад, когда они оба были молоды, самые интимные минуты с Машей не пробуждали в нём такого огня, как эти глаза, слишком близко и слишком долго глядящие в него, будто просящие поцелуя.
В те блаженные мгновения у него не было сомнений, что она его любит. Не может не любить. Не может не понимать, что он говорит ей своей музыкой, не ощущать этого своими пальцами. Ей так же трудно удержаться от того, чтобы поцеловать его. Она так же близка к этому. Как никогда ясно он читал это в её глазах. Они совершали подвиг воздержания. Страстно жаждали, чтобы эта сладостная пытка длилась как можно дольше, и в то же время страшно боялись не выдержать и мечтали, чтобы она скорее закончилась.
Они не заметили, как прошёл час, а потом и полтора. Не слышали, как за дверью постепенно поднялся шум: оркестр давно собрался и ждал их, настраивая инструменты. Они не хотели этого замечать, не могли оторваться друг друга – пока их интимное уединение не прервал Кобылянский, неожиданно постучавший в дверь.
– Алексей Степанович! Анна Павловна! Вы там?
Не дождавшись ответа, открыл дверь и зашёл.
– Вот вы где. Мы уже готовы.
Он был какой-то мрачный, бледный, подавленный. Глядел в пол и переминался с ноги на ногу.
– Что случилось? – спросил сияющий Ветлугин, заметив это.
– Как, Вы разве ещё не в курсе?
– Да говорите же, в чём дело?
Иван Трофимович тяжело вздохнул и сказал:
– Ольга Максимовна Шнеер задушила детей и сама зарезалась.
