Перед глазами бывали всякие примеры.
Кое-кто из друганов внезапно повесился, кто-то тихо спивался, остальные разводились не успев жениться, оставаясь с долгами по алиментам и скандальными бывшими. Исповедуясь на пьяненьких посиделках у Валерки на кухоньке, каждый второй бил себя кулаком в грудь: «да не мой он пиздюк, не похож совсем». Их внезапные жены столь же внезапно превращались в каких-то чудовищных бабищ, достойных лишь сожжения на костре, хотя до свадьбы ничто не предвещало беды…
Простой заводской работяга, наслушавшись, заранее пробил цену анализа ДНК, клятвенно пообещав себе не признавать отцовство над несуществующим ребёнком без твёрдых доказательств.
Недоверие к женщинам в нем вызревало, как наливистый кабачок-тихушник, затаившийся в дебрях огородных кущ, чтобы однажды явиться на свет божий уродливым и страшным монстром-переростком.
Сеструха его вышла замуж, как он считал, хорошо. С мужем они жили нормально, без скандалов. Детей было двое, и всё семейное существование крутилось вокруг накопления совместного имущества и воспитания спиногрызов, которых он любовно звал «пельменями». И Валера, и сестра его натерпелись от отчима, – их обоих в своё время лупцевали как сидоровых коз. Мужа себе сестра выбрала «чтобы потише». Но, бывая у них в гостях, он наблюдал, как оба супруга молча сидели в телефонах, наслаждаясь покоем, подаренным им визитом «дяди Валелы-ы», развлекавшего их наследников очередной дебильной игрушкой. Идеальной семьёй тут и не пахло.
В своих подругах он постоянно отмечал черты, каких у его будущей жены точно быть не должно. С каждым годом список ожиданий рос, но идеальная женщина в его серых глазах так ни разу и не отразилась. Любовницы менялись по списку, он уже и на второй круг уходил, выбирая получше из тех, что уже были. Личное не складывалось.
Не складывалось и у Ленуси. Что-то вот не шла карта и хоть ты тресни. Училась, работала, училась, да и впала в заумь, в тот интеллигентный бабский мирок, из которого приличные дамочки уже не возвращаются.
Уютное бытование посередь кубышечек и тарелочек, салфеточек и заколочек, кружечек и чайничков путалось в ногах комканой простынёй, душившей её мечты долгими ночными страданиями про принца на коне бледном. Молодость уходила, вздохи рвали грудь, гулким эхом разносясь в пустоте жизни, поверить в самообман «живу для себя» никому из них как-то не удавалось.
Советский соловей дверного звонка зачирикал «чив-чив-чив», грубо перебив переливчатую до-минорную сонату Верачини. Скрипка в ней задыхалась завистью к самой себе, чуя в Снитковском господина всех её дней отсель и до конца времен.
