Чужая не совсем невинная солдатская шалость накануне громадных государственных потрясений, совпавших с великими событиями в личной жизни, пережитыми на прошлой неделе Феликсом, показалась ему только ещё одним незначительным штрихом, мелким мусором на изрытой лыжами поверхности снега на курсантском марш-броске. Как те поломанные сосновые иголки, что были видны в стекла противогаза, когда он лицом вниз спасался от гипотетического ядерного взрыва. Так-же близко были видны девичьи брови и ресницы, когда он их целовал, а Аня закрывала глаза. Не было от неё весточки, наверное затаились они там в своих Марусиных Крыницах, прижухли, как зеленая трава после удара первого морозца. Не остаться бы самому лежать в этой траве. Ударенное по рукам ГКЧП и революционеры-демокра-ты затаились, как наступает затишье перед чем-то очень большим и неизбежным, но грозным и не предвещающим ничего хорошего. «Да не буду я говорить коменданту, не до вас сейчас».
Комендант прочёл телеграмму и стал чёрен лицом. уазик стоял у калитки комендатуры, полковник собирался в штаб дивизии, но не поехал, а собрал всех в своём кабинете. «Товарищи офицеры! От нас требуют принять новую присягу. Я лично этого делать не буду. Вас не неволю. Хотите – принимайте, хотите – нет. Я был и остаюсь коммунистом, присягал партии и правительству, им и остаюсь верен. Со мной живёт моя больная мать-старушка и ехать мне некуда. Уже второй срок являюсь депутатом Садгорского облсовета вместе с начальником политотдела дивизии. Знаете, как эти народные избранники теперь себя называют? Рада! Это рада не Руси, а рада ада! Они рады этому бардаку, они рады, что теперь можно гопака танцевать в зале заседаний совета, они скоро морды будут бить друг другу на этих заседаниях! Я их как облупленных знаю!» МихалЮрич был взволнован, всегда говоривший тихим голосом и не повышающим его, теперь от слова к слову, от знака препинания до следующей паузы, когда набирал воздух в лёгкие, говорил он всё громче и громче. Стены комендатуры, украшенные рукой местного ваятеля панелями с виноградной лозой, казалось вибрировали и впитывали каждое новое слово коменданта, пугаясь серьёзности происходящего. Стены имели уши.
Слово взял старпом. Сегодня он был на удивление трезв, хотя ещё вчера в его кабинете штаб военных анархистов, включающий каких-то штатских лиц, в дыму сигарет горячо, как этого никогда раньше не делали без водки, осуждал какую-то оппозицию, которая мешает каким-то реформам, и предлагал в этой связи какие-то меры. Встал и говорил, как будто бы всерьёз, хотя никто его так не воспринимал. «Я тоже принял решение. Это мой свободный трезвый выбор. Терпеть более не намерен. Произошли известные присутствующим в этой комнате лицам события. Хватит жить по-старому. Надо по-новому. Устал я от коммунистов, их обмана, надоело лизоблюдство, надоело всё! Есть новая партия и я в неё вступаю. Буду заниматься поддержкой нового курса. Пусть хоть дворником, но в новом правительстве реформаторов. Ухожу в большую политику! Я за реформы и против всякой им оппозиции! Да здравствует народовластие!»
