IX
Безразличие мужа проняло меня до слез, впрочем, он всегда был равнодушным, что для него потеря пса, жены или дочери? Он много раз терял ключи и ни разу не хватился, просто перед ним охотно распахивались все двери, такой уж он человек.
Когда, глотая слезы, я вернулась к себе, Машенька с серьезным видом сидела на подоконнике и смотрела вниз. Сначала я испугалась, что она забралась так высоко, но потом вспомнила, что сама посадила ее – ведь когда не включают телевизор, наблюдать, кто куда идет по улице, наше единственное развлечение, а Машенька должна развиваться.
– Ну-ка, ну-ка, кто там идет? – заворковала я, наклоняясь к розовому ушку, но осеклась.
Там шел муж, а рядом с ним женщина в развевающемся алом платье, таком ярком, что у меня заболели глаза. Высокая, рыжая как всполох, в туфлях с острыми носами, из-под каблуков летели искры. Мы-то с Машенькой крохотули, нас на руках можно носить, взял и перетащил куда надо, слова не скажем. Меня сунули в санаторий, из которого не выбраться, потом на вокзал, откуда не уехать, а про Машеньку вообще молчу, спасибо хоть не плачет.
Рыжая, словно услышав мои мысли, подняла голову, я увидела ярко накрашенные шевелящиеся губы, она что-то говорила мужу, капала ему на мозги, и чем – моей кровью, моей и Машенькиной. Она вонзила в мое тело меч и подняла на острие мое истерзанное сердце, я корчусь у ее ног как поверженный гладиатор, пока зрители дружно скандируют, опуская пальцы вниз: «Смерть!», «Смерть!», «Смерть!». Я оглядываю трибуны, пытаясь понять, за что они меня так, но узнаю только одно лицо – длинное, со сжатыми в ниточку губами. Это муж. Я успокаиваю себя тем, что его голос ничего не решит среди общего ора, рев толпы заглушит его, поэтому муж и сидит сложа руки, когда все поскакали с мест и орут: «Убей ее!» так громко, что лопаются барабанные перепонки. Я смотрю на мое сердце на острие меча, оно еще бьется, горячее, сильное, больше никому не нужное сердце, ведь я уже мертва, и просыпаюсь.
За окном бледный рассвет. Я хватаю Машеньку в охапку, мы проспали и опаздываем, поэтому бегом спускаемся по лестнице в гардероб. Машенька не успела толком проснуться и сонно чмокает губами, а я так тороплюсь, что не замечаю, что держу вверх ногами, и она головой пересчитывает ступеньки, но не плачет, золотой ребенок.
Гардеробщица, криво улыбаясь, поднимает Машеньку с пола и подает мне бережно, как кулек с младенцем. Я обижаюсь:
