***
А он стал стариком в 48 лет, в тот день, когда погибли все, кто был ему дорог и им любим. Они не вернулись из концертного зала на Дубровке – жена, дочь и зять остались там, в числе тех 130, принявших смерть. Это было в городе на семи холмах, где самой высокой его точкой была перевернутая лилия. Тогда он и стал стариком; если еще притом не был бы дедом, и на руках не осталась бы эта дитя, солнцем рожденная, тогда он бы и жить перестал. Так они остались вдвоем с пятилетней внучкой, совсем худенькой рыженькой девочкой с именем Любовь. С самого своего рождения она была даром небес, а в пять лет, осознав, что произошло, стала еще больше не похожа на своих сверстниц. Дед тогда плакал, когда она, стоя на своих худеньких ножках у зеркала и расчесывая свои золотые волосы, сказала ему:
– Деда, я никогда не буду стричь свои волосы, чтобы каждое утро, расчесываясь, вспоминать маму, папу и бабушку.
Дед зарыдал, она кинулась ему на шею и сквозь святые слезы прошептала:
– Деда, нас спасет любовь, а я ведь и есть Любовь.
Дед же всегда потом плакал, и когда она в платочке шла к причастию, зажав в маленьком кулачке свечку, и когда она росла, плакал от того, что она такая умная и красивая. Эти слезы помогали ему сохранить разум и здоровье. Горе принуждало его плакать от любви, но скоро он перестанет плакать. Он сойдет с ума, когда эта шестнадцатилетняя рыжая лилия исчезнет. Дед ночами будет писать на листках из ее школьных тетрадей обращения к людям о помощи, как то было принято, за вознаграждение, а днем расклеивать их по городу. Квартиру отберут риелторы, а дед умрет зимой, полураздетый, сидя на промерзших комьях родной земли, за которую он воевал, и в которой лежали все его предки. Его найдут без имени и прописки.
Любовь, она или есть, или ее нет. Мало или много ее не бывает, она просто есть. Она не приходит и не исчезает. Она вечна, ибо это – главное, что было Христом оставлено, и с того дня люди перестали быть дикарями. Мир любви не надо обретать и потерять нельзя, он заповедан. Его можно лишь предать, и если первым убийцей был Каин, и он был прощен, то первым предателем был Иуда, и он прощен не был.
***
Ворон не питался падалью. В его роду падальщиками были те, кто был проклят их племенем. Те были лишены ума и сверхсил, что были обретены их предками еще на восходе мира и сотворения человека. А с сотворения Бог сказал служить человеку, и те, кто предал слово, были прокляты и стали падальщиками. Ворон не служил демонам, он служил и охранял живого человека, он не любил мертвых, хотя всегда чувствовал приход смерти за жизнью, и потому всегда находился на тонком рубеже между живыми и мертвыми. Он умел понимать живых, и посему привязывался к ним, а защищая жизнь, укреплялся в силах и вере, что он тоже тварь божья, а не порождение Сатаны. Вороны не звали смерть, они лишь предупреждали, что она уже на подходе, а этот инструмент – всегда отточенный и безжалостный. Ворону нужно понимать, что человек с ним рядом. По воле божьей они выжили в стране Эдом, в тлеющих руинах началось их служение жизни. Он когда-то потерял свою верную подругу, она была убита влет ястребом, и теперь его единственной привязанностью стала эта рыжая девочка, к которой его приставили охранять в ее странствиях во времени. Он воевал за нее, кормил и, как мог, был ее другом. Ястребу он отомстил, убив его и все его потомство. Потеряв подругу, он был обречен на одиночество, потому охранять и сохранять Виктиму стало его главной задачей и предназначением. Он справлялся, как и его предок, который в страшный голод по божьему распоряжению утром и вечером носил мясо и хлеб пророку Илии. Он носил пищу девочке, которая в своем сочувствии маленькой пчелке или зверюшке плакала, а в собственных страхах крестилась, а в ответ на попытку ее оскорбить или унизить была бесстрашной и твердой. В диком мире она не дичала, а оставалась прекрасной и взрослела в вере своей. В долинах порочных веков цвела эта рыжая лилия, облитый солнцем цветок архангела Гавриила. Не знавшая, кто она есть, из которой исчерпали память, но не смогли забрать то, что забрать у человека нельзя – веру Христову. Опираясь на нее, она – в рубище, во вшах и голоде самосотворялась ликом человеческим.
