Феррара | страница 4
– А что он здесь забыл? – отчетливо спросили из одного угла.
– Он здесь впервые, – ответили из другого.
– Что же он ищет?
– Может быть, вдохновение?
– Вдохновение в шкафу между пиджаком и брюками висит, – голоса стихли.
Он оглядывался, дрожал, завернутый в полотенце. Но в мирно открытые ставни влетал седеющий вечер. В коридоре послышались шаги и голос, схожий с тем, что прозвучал из угла первым, грубо спросил снова, зачем-то по-французски:
– Паулина, дрянь этакая, где ты ходишь?
Невидимая Паулина не ответила, но он сразу успокоился. А на секунду было подумал, правы те, кто предупреждал его о голосах. Все чушь и муть, и нервы ни к черту, расшатаны, как игла в старом проигрывателе.
Смеясь над собой, почесывая голову, он открыл шкаф. Пиджак, брюки, нет между ними никакого вдохновения. И как оно должно выглядеть, вдохновение? Кусок газового шарфа? Рулон полотна? Шляпа в дырках? И что с ним делать, если бы оно и впрямь оказалось в шкафу. Нужно ли оно ему? А он ему?
Вдохновение – бесполое создание, бескрылый гений, рожденный от непорочного зачатия матерью-девственницей. Но после его рождения уже никто не верил в то, что она девственницей и осталась. «Ребенок прошел по твоим путям», – кричали ей в лицо. «Он разорвал тебя изнутри». «Почему ты не могла столь же непорочно родить: без боли, без криков, без разрывов?» «Тебя же теперь шить-не-перешить», – возмущался доктор в белой маске, с белыми, по локоть в муке, руками. «Вот так скрываемся от докторов, тянем до последней минуты. Надеемся, что все рассосется. Само собой разойдется по организму. Ага, вдруг расплавятся синие глаза младенца, растекутся его пальцы и пяточки, и мозг под скорлупкой молодого грецкого ореха, так и останется нежной соединительной тканью, не превратиться в орган мысли.
Орган! Орган! Тут должен звучать орган. И вечно страдающий Бах пусть наяривает свою фугу. Рыба фугу, друзья-господа, с легкой руки заключенного замка Иф, стала обычным деликатесом, символом роковой смерти, которую мы едим каждый день, потому что знаем – виновны. И готовы повару-китайцу, весьма приблизительно знакомому с японской кухней, повару, который ненавидит все японское, лишь потому что его дед воевал с япошками, мы готовы отдать наши жизни. Мы вручаем ему свою судьбу и свой желудок. И наивно полагаем, что он мастер своего дела. Нет, мастеровой.
Аркадий очнулся на циновке возле кровати. Солнце заливало лицо. Он успел в ресторан, гости размещались парами, тройками, говорливыми четверками. Подсел за стол к Эмилии, хотя было еще два-три свободных.