Я не сразу понял куда нас ведет Герхард, а когда Двора перевела что нас сопровождают на научную конференцию, я забеспокоился, если не сказать – запаниковал. Наша легенда о мече Евпатия Коловрата была выдумана наспех в условиях жесткого цейтнота и рассчитана она была на уровень агрономов типа рейхсканцлера Гиммлера, а отнюдь не на серьезных ученых. Сотрудники же Аненэрбе, хоть и были эсэсовцами, но имели за плечами неплохое университетское образование. Это выгодно отличало их от фюреров и рейхсфюреров и делало наш визит необычайно опасным, так как я подозревал, что профессиональная солидарность не помешает им сдать нас с потрохами. Не думаю, что кого-либо когда-либо вели на конференцию под конвоем (разве что Курчатова, в свое время, которое, впрочем, еще не наступило), но у меня было именно такое ощущение. Как бы то ни было, но в конференц-зал, под который на "Штайнбруке" отвели еще один вагон-ресторан, я вошел на ватных ногах. То место, где в ресторане была барная стойка, превратили в импровизированную сцену, на сцену водрузили импровизированную кафедру, а на кафедру водрузили Юргена. Сами же участники конференции разместились за столиками, поэтому ощущение было такое, как будто мы посетили кафешантан и у меня интуитивно-подсознательно возникло желание станцевать канкан. Остановило меня только отсутствие платья, туфель на длинных каблуках, кружевных чулок и умения вскидывать ноги. Хорошо хоть, что по утреннему времени, спиртное на столах отсутствовало и его успешно заменяли термосы с кофе. Итак, первым начал отдуваться Юрген, а мы трое стояли поодаль и делали умные лица. Подозреваю, что у меня получалось хуже всех. После вводной речи, сорвавшей унылые аплодисменты, выступил Карстен и скупо поведал историю об "Архиве Смоленского Кремля". В зале я заметил пару недоуменных взглядов, наверное тех из аненэрбевских ученых, кто слышал про Смоленск и представлял где это, но не слышал при этом ни о каком архиве. Аплодисментов Керстен не заслужил. После него на кафедру вызвали меня. Быстрой скороговоркой представившись доцентом Ленинградского университета (причем Двора перевела это звание как "адъюнкт"), я пересказал легенду об Евпатии Неистовом, напирая на зверства монголов по отношению к местному славянскому населению и, в особенности, к женщинам. Последнее вызвало заметное оживление и, как мне даже показалось, одобрение аудитории. Сам же рассказ о последнем бое Коловрата восторга не вызвал, а породил множество скептических замечаний, часть из которых Двора мне перевела. В основном эсэсовские историки сомневались в способности славян сотворить нечто разумное и доблестное и аргументировали, разумеется, не историческими фактами, а общими соображениями, почерпнутыми из теорий Ганса Гюнтера и Жозефа Гобино. Во мне взыграло было ретивое настолько, что я даже заподозрил в себе русские корни. Я уже было совсем собрался напомнить аненэрбевцам про Ледовое Побоище и Грюнвальдскую битву, но вовремя сообразил что их расовый подход нам только на руку. Сдержанно похвалив их за компетентную экспертную оценку, я привел свидетельство "Повести о разорении Рязани" и предположил, что единственной возможностью для славян доблестно сражаться было использование магического артефакта. В качестве такого, утверждал я, выступал меч-кладенец, хранящийся на рязанщине еще со времен Ильи Муромца, давший такую подозрительную силу державе Ярослава Мудрого и чуть было не переданный французскому королю в качестве приданного за Анну Ярославну. На самом деле Илья Муромец, с которым я был хорошо знаком, прекрасно обходился короткой секирой, двумя длинными кинжалами и навыками, полученными им у Горного Старца. Думаю, что и Ярослав, с которым я лично знаком не был, прекрасно справлялся без магических мечей. Некоторое время я продолжал озвучивать подобный бред и немного увлекся. Только я собрался было поведать о том, как ненадолго возникший из небытия кладенец помог разгромить Фридриха Прусского, как получил незаметный, но весьма ощутимый толчок под ребра от Дворы. Это меня несколько отрезвило и я поспешил скомкать свою речь и присмотрелся к сидящим в зале.
