Ступеньки закончились и начался коридор, по стенам которого вились черные кабеля. Вот теперь все было как в фильмах, как будто невидимый режиссер взялся за ум и перестал экспериментировать. В конце коридора нас ждали двое – мужчина и женщина в одинаково-черной эсэсовской форме. Из этой гаммы выбивались лишь ослепительно белая сорочка у него и серые чулки у нее. Здесь нас тщательно, но не грубо обыскали с головы до ног, причем дама обыскала даму, то есть Двору. В результате обыска у Карстена отобрали фонарик, а у Юргена – перочинный нож. После этого перед нами открыли дубовую дверь и ввели в скромных размеров комнату с тремя мягкими креслами, обитыми красным бархатом, и с круглым столиком посередине. Вопреки моим ожиданиям, здесь не было никаких нацистских атрибутов. Если бы эту комнату оформляли кинематографисты для съемок исторического фильма, то они бы непременно развесили на мрачных стенах огромные красно-бело-черные полотнища со свастикой и хищных, клювастых птичек. Теперь же стены были обтянуты светлыми обоями, которые портили два веселеньких пейзажа в стиле раннего Гитлера. Освещали это сомнительное великолепие несколько стенных плафонов, создавая мягкое, даже – нежное, освещение. Двора, Юрген и я уселись на кресла, а Карстен, которому кресла не хватило, встал у Дворы за спиной, как будто оберегая ее. Вошедший солдат в пилотке и белом переднике поверх мундира принес нам кофе. Это было неожиданно. Двора посмотрела на чашки тонкого фарфора так, как наверное смотрел Сократ на чашу с цикутой. Юрген тоже не притронулся к кофе, пальцы его рук, сжимающие подлокотник кресла, побелели от напряжения. К чему он готовился, чего ждал? А может быть он не хотел, чтобы его руки дрожали? Карстен тоже не стал пить и, как мне кажется, просто не заметил угощения. А вот мне захотелось смочить горло. Когда еще ты отведаешь кофе в бункере Гитлера, Арье? Я осторожно приподнял чашку за ручку и поймал удивленный взгляд Дворы и понимающий – Юргена. Карстен по-прежнему смотрел только на Двору. Я понюхал горячий напиток и успел отметить, что кофе у Фюрера лучше, чем у Юргена в Плётцине. Но пригубить из чашки мне не дали.
Дверь распахнулась от резкого толчка и в комнату вошёл телохранитель. Ошибки быть не могло, ведь я и сам поработал после армии телохранителем одного члена нашего парламента – Кнессета. Почему-то этот, с позволения сказать – парламентарий, очень опасался покушения. Как по мне, так врагам нации, если им так уж приспичило навредить нашей стране, следовало беречь моего работодателя как зеницу ока и не в коем случае не покушаться на его драгоценную жизнь. Однако платили мне неплохо и поэтому свое мнение я держал при себе. Так вот, и я тоже, войдя первым в помещение, так же добросовестно сканировал его по всем направлениям в поисках истинной или воображаемой опасности. Вероятно телохранитель подал какой-то сигнал, вот только я не заметил какой, но только в комнату, величаво вскидывая лапы, вошли два ротвейлера в сопровождении своих поводырей. Ни на кого не обращая внимания, и те и другие расположились в диагонально-противоположных углах комнаты. Все мы судорожно повскакали с кресел и уставились на дверной проем. Наконец появился и сам виновник торжества. Он вкатился быстро, этаким бодрячком, хотя было заметно, что этот выход у него тщательно отрепетирован. Юрген и Карстен выбросили правую руку в нацистском приветствии, причем я заметил, что у Карстена вышло вполне прилично. Вот что значит практика, подумал я, старательно копируя этот жест. Получилось так себе, но от меня явно и не ожидали арийского уровня строевой подготовки. Фюрер уныло произвел вялую отмашку и застыл, рассматривая нас. Я воспользовался этой паузой чтобы, в свою очередь, рассмотреть того, кого справедливо считали виновником гибели миллионов. Выглядел он неважно и было от чего: положение на фронтах еще не выглядело катастрофическим, но и оптимизма уже не внушало. Знающие люди давно уже все понимали, понимал и он и не ждал ничего хорошего. Я, разумеется, помнил что его ждет в горящем Берлине 45-го года, но предвидел это и он, вот только пока не знал подробностей. Уверенные рапорты генералов не убеждали и в их глазах серой стали ему уже виделись и выстрел в висок и костерок во дворе фюрербункера. Все это то ли было написано на его обрюзглом лице, то ли просто пригрезилось мне, именно этого ожидающего. Одет Гитлер был в полувоенный костюм: двубортный китель, галифе и неизменные сапоги. Интересно, подумалось мне, почему это диктаторы так любят рядиться в армейскую форму, сами военными не являясь? Наверное, есть в этом какой-то комплекс и иной психоаналитик мог бы, пожалуй, неплохо попастись на этом поле. Впрочем, Сталин, Чай-Кан-Ши и Франко нашли кардинальное решение, назначив себя генералиссимусами.
