Но как любопытен диссонанс между личностью и творчеством. "Кобзарь" писал замечательные вирши, проникнутые кровавыми аллюзиями и звериным "интернационализмом", одинаково обгадив "вражьих ляхов", "поганых басурман", "пархатых жидов" и "клятых москалей". Впрочем, не он один так отличился. Даже "наше все", Александр Сергеевич, создал однажды прекрасную оду, прославляющую убийство женщин и детей суворовскими "чудо-богатырями" в предместье Варшавы. Причем оба, судя по всему, были искренни.
Клим заметил нас и подтолкнул Имре. Тот, жестом велев друзьям оставаться на месте, подошел к нам.
– Добрый вечер, панове – поздоровался он по-польски – Не ваш ли "Опель" я видел за углом?
– Предположим – наш – напряженным голосом ответила Двора – А что?
– Это не мое дело, конечно – спокойно сказал Имре – Но случайно не собрались ли вы ехать на нем по Галиции или, не дай бог, восточнее?
– Предположим – собрались – Двора явно повторялась – А что?
Я уже догадался, что сейчас скажет нам красавец-бандеровец и он меня не подвел.
– Настоятельно не рекомендую – сказал он – Это небезопасно. Да что там, это смертельно опасно. Там, на Волыни и на Тернопольщине, дороги контролирует кто угодно, только не немцы. Вряд ли ваша пестрая компания понравится кому-нибудь из тех, кто фактически является там властью.
– Так что же нам делать? – спросил я.
– Если у вас есть достаточно солидные документы, то я бы порекомендовал вам сесть на поезд – ответ был предсказуем.
Нам оставалось только поблагодарить бандеровца с мадьярским именем. Клим, проходя мимо, подмигнул Дворе:
– Вчи українську мову, красуня, тоді візьму заміж57.
Имре дал ему шутливый подзатыльник и они пошли вдоль трамвайных путей вниз по улице. Вскоре их скрыл набегающий снизу туман, лишь издали снова донеслось: "Гоп куме…"
Проводив бандеровцев взглядом, мы с Карстеном повернулись было к гостинице, но Двора остановила нас, дернув нас за полы курток.
– Может быть теперь наконец вы расскажете мне куда вы меня везете? – спросила она.
Вокруг не было ни души и мы снова могли говорить на иврите. Двора все еще заикалась, но двухдневное общение с нами не прошло даром: ее иврит из академического стремительно превращался в разговорный, незаметно для нее вбирая в себя обороты и интонации ХХI-го века. Карстен посмотрел на меня:
– Лучше ты, Арье!
Я почувствовал, что дело тут было вовсе не в моем свободном владении языком. Он явно намекал на то, что "клизма для катаклизма" лучше знает, что можно говорить, а что нет. Я же в этом вовсе не был уверен и до сих пор чувствовал себя неуютно, вспоминая "киевское письмо", судьбу Вещего Олега и содержание "Свитка Эстер". Тем не менее, что-то надо было рассказать Дворе и я решился на компромисс. Рассказ про виманы и Аненэрбе не занял много времени, а себя и Карстена я выставил представителями конкурирующих спецслужб: НКВД и УСС. Мой рассказ явно произвел на Двору впечатление, но она продолжала смотреть на нас с недоверием. Не было ни малейшего сомнения в том, что вопрос о том, на кой ляд нужна нам еврейская девушка с липовым фольксдойче, так и просился у нее с языка. Конечно, ее безупречный польский очень нас выручил во Львове, но почему такие крутые агенты как мы не владеют совершенно необходимыми для их миссии языками? Этот незаданный вопрос явственно читался на ее лице, да и других вопросов хватало. Что касается моего наспех состряпанного объяснения, что иврит используется в качестве секретного языка спецслужб, то оно не выдерживало никакой критики. Но Двора благоразумно промолчала. Теперь все мы были одной командой: спецназовцами без оружия, без связи, без надежных документов и почти без навыков. И все же, силы по-прежнему были неравны: нас было четверо, а Гитлер, в своем бункере – один. Вернувшись в гостиницу мы не стали будить Юргена, отложив на завтра разговор о дальнейших планах и отправились спать. Перед сном я сменил Карстену повязки на груди. Наверное, он предпочел бы чтоб это сделала Двора, но стерпел мою неумелую перевязку. Его арийско-боснийская кровь обладала хорошей сворачиваемостью и раны заживали быстро, хотя все еще побаливали.
