Еще не доходя до ворот, мы увидели знакомый серый "Опель" приткнувшийся возле лежавших на брусчатке залежалых товаров и полумертвых людей. Юрген все-таки решился войти в Гетто. Из машины он не выходил, выглядел довольно бледно, время от времени бросал быстрый взгляд на людей вокруг и тут-же снова прятал глаза. Вопросов нам он не задал и лишь мельком взглянул на Двору и Поважного, усаживающихся на заднем сидении. На блокпосту эстонский лейтенант проверил наши пропуска и испуганно откозырял при виде подписи рейхсфюрера. Хотя он и взглянул с недоумением на двух поляков, которых подвозят сотрудники Аненэрбе, но ничего не спросил. Ни подлинный пропуск Поважного, ни поддельный "талон на жизнь" Дворы не вызвали у него подозрения. Когда я представил Юргену наших новых друзей, Поважный сказал на хорошем английском языке:
– Вообще-то "Поважный" означает по-польски примерно то же самое что и слово "майор" по-английски. Вы не поверите, но я и на самом деле майор, офицер Польской Армии. Такая вот игра слов. Правда теперь это просто кличка, псевдоним.
Двора молчала, осторожно поглядывая на мир по другую сторону колючей проволоки. Она так задумчиво озиралась по сторонам, как будто не верила в действенность своего "талона на жизнь".
Только за блокпостом, на "арийской" стороне, я достал листки Юрека. С трудом продираясь сквозь полузнакомые польские слова и запинаясь на диакритических знаках, я читал едва различимые строки. Настоящая поэзия не переводится, ее лишь может пересказать на другом языке поэт подобного же уровня. Правда, однажды я умудрился перевести на полянский "Песнь о Вещем Олеге", причем не кому нибудь, а самому герою повествования. Но то был лишь небольшой фрагмент пушкинской поэмы и он легко лег на родственный язык. А на этих листочках был совсем другой язык, хоть и тоже славянский, но разминувшийся с моим родным языком несколько веков назад. И, все же, польские вирши зазвучали в моей голове по-русски. На этом языке в них не было рифмы, но звучал тот-же пульс, вбивающий невидимые гвозди в раскаленный мозг:
Смерть там, за дверью.
Нет, она уже на пороге.
Радуйтесь, нас осталось мало.
Веселитесь, скоро некому будет в вас стрелять
Не будет нас,
Не будет этих домов,
Но останутся кирпичи.
Битые, растерзанные кирпичи.
Они будут стрелять, когда мы станем пеплом.
Они будут стрелять всегда.
Вы услышите эти выстрелы,
Где бы вы не были.
И вы побежите,
А мы будем смеяться.
Поэты всегда были пророками, ты это знал, тезка? Вот пройдет тихий праздник Песах и начнется восстание. Отгремят недолгие бои и от дома на Купецкой, от дома на Милa, от всех домов Гетто останутся лишь груды кирпичей. И все же из этих кирпичных обломков еще несколько недель будут звучать выстрелы. Слабые, не слишком опасные опытным фронтовикам, но выстрелы. А еще через несколько недель утихнут и они. Казалось бы, вот и все, "генуг!" Евреи уничтожены и никто больше не стреляет в солдат Вермахта. Но пройдет не так много лет и эти щербатые кирпичи снова выстрелят. Они выстрелят на холмах Иерусалима, в пустынях Негева, в узких переулках Акко. Вечные стреляющие кирпичи Варшавского гетто…
