Опять Лиза упрекает в чем-то свою судьбу, а в чем конкретно, не говорит. Лиза, Лиза, я не знаю, что мне делать и думать, я живу в постоянной тревоге не за себя, а за тебя, за твою судьбу, за твою будущую жизнь. Обломок твоей стрелы продолжает терзать и мучить меня. Еще одна выдержка из письма Лизы:
30 января 1947 года. Хейероде.
“…Недавно я еще раз была в Доммитче. Приезжала специально, чтобы еще раз встретиться с тобой хотя бы мысленно и в воспоминаниях. Я провела в Молькерайе четыре дня, в той самой комнате, Ваня! Эти четыре ночи были для меня ужасными, я не могла ни на минуту заснуть, одолевали меня воспоминания о тех прекрасных, но теперь уже таких далеких минутах нашего счастья.”
Письма с таким содержанием шли одно за другим. Я тоже писал часто любвеобильные письма. Без этих писем моя жизнь показалась бы мне никчемной. Я совершенно не думал и не замечал, что вокруг меня много хорошеньких девушек, которые не прочь были бы завести со мной знакомство. В феврале 1947 года я демобилизовался из армии и приехал в небольшой городок Артемовск на юге Красноярского края, в котором в то время жили мои родители. Вот я и дома. Наконец, летом 1947 года я получил от Лизы то письмо, которое я ждал несколько лет:
19 июня 1947 года. Хейероде.
“Мой дорогой Ваня! С большой радостью я получила от тебя еще одно письмо. Ваня, я благодарю тебя от всего сердца за это, благодарю и за прекрасный фотоснимок, который ты прислал мне со своей родины. То, что ты сейчас находишься на своей родине, – это хорошо, но было бы еще лучше, если бы ты однажды оказался рядом со мной. Это мое постоянное желание. Оно было и будет до конца моих дней, и ты это знаешь. Ах, как я хотела бы приехать к тебе в твою далекую и холодную Сибирь, которая теперь стала для меня так же дорога и любима, как и ты сам. Жизнь в Хейероде идет без изменений. Меня здесь многие не любят и ненавидят. Но я все равно с гордой головой иду по своему родному селу и не обращаю внимания на косые и презрительные взгляды. И чем больше меня здесь ненавидят, тем больше и крепче становится моя любовь к тебе…”
Прочитав эти строчки, я живо представил себе Лизу, спокойную и гордую, медленно спускающуюся по улице от своего родного дома к центру села, и как на нее, не здороваясь и не приветствуя, бросают презрительные взгляды встречные прохожие, жители ее родного села, которых она хорошо знает, и которые так же хорошо знают и ее. Нет, не простили и не могли простить они ей ее связь со мной, с русским солдатом, в их глазах оккупантом, который, между прочим, не по своей воле пришел в их село и стал их комендантом. В то время, когда я был комендантом села, когда я вместе с Лизой под ручку ходил по улицам Хейероде, эти же люди при встрече с нами с улыбкой и даже с низким поклоном приветствовали нас обоих и многозначительно желали нам… счастья. А сегодня, сейчас, когда ее некому защитить иди даже поддержать добрым словом, она вынуждена терпеть унижения и презрение своих же односельчан. Единственной формой ее защиты, единственной опорой в этой сложной для нее ситуации, остается ее любовь ко мне и еще важнее моя любовь к ней, которая с моей стороны может проявляться только в виде моих любвеобильных писем и посланий. И я еще раз дал себе слово писать ей чаще и больше.
