— когда маг проводил магическую операцию, он окружал себя символами особой силы, призванными помочь ему в достижении концентрации. Это был полезный практический момент, думал Хью Пастон; это подтверждало его мысль о том, что сила воздействия симпатической магии, описанной в «Упражнениях» Лойолы, может быть с успехом увеличена при помощи всех украшений храма. И если не только украсить храм, но и жить такой жизнью — разглядывая каждый предмет, одевая каждый наряд, произнося каждое слово или слушая то, что говорят другие, настраиваясь при этом на одни и те же образы в течение длительного периода времени — разве эффект не будет усилен в сотню раз? Не эта ли идея лежала в основе тех ретритов, которые глубоко верующие люди совершали незадолго до Пасхи?
Он решил искать Пана точно также, как другие люди искали Христа. Было ли это чудовищным богохульством? Возможно, большинство людей и считало так, но он совершенно не возражал против этого. Было ли это Черной Мессой? В каком-то смысле да, но все же она не казалась ему черной. У него, безусловно, не было намерения осквернять что-либо из того, что кто-то другой считал священным. Он не получил бы никакого удовольствия от того, что бросил бы на землю священные облатки и попрыгал на них сверху, как «ужасающий каноник», которого, казалось, веселили подобные вещи. Он мог бы попробовать провести свою Мессу на животе обнаженной леди, если, конечно, нашел бы хоть одну, которая не слишком боялась бы щекотки, но он сомневался, что это будет все еще радовать его после того, как пройдет ощущение новизны. В подобных вещах не было никакого наслаждения для человека, привычного к кабаре. Нет, думал он, всё это было лишь немногим лучше, чем писать непристойности на стенах. Те, кто шли этим путем, могли таким образом избавляться от своих комплексов, однако его этот путь нисколько не привлекал, поскольку его собственные комплексы были совершенно другими. Ему казалось, что Черная Месса, не важно, описанная Гюисмансом или А. Е. В. Мэйсоном, была чем-то деструктивным и опасным, и не несла в себе ничего конструктивного; она была символическим освобождением человека от внутренних запретов; она не требовала присутствия какой-либо внешней силы. Возможно, Исабель Гауди совершала нечто чуть более конструктивное, когда сбегала на церковное кладбище танцевать с Дьяволом, но и в этом поступке тоже была огромная доля абреакции[14]. Он представлял себе средневековых женщин, задавленных религией и традициями, крадущихся по узким улицам обнесенных стенами городов, группами из двух или трех человек, в темноте, при свете Луны, чтобы оказаться на ужасающем шабаше и попробовать на вкус свою дорогостоящую свободу, расплатой за которую так часто становились вязанка хвороста и мучения. Он также думал о найденном в другой книге упоминании о том, как ведьмы, которые не могли посетить шабаш, натирали себя наркотической, возбуждающей мазью, ложились на кровать и концентрировались на том, что в тот момент происходило на пустоши или в лесу, и вскоре оказывались там во сне или в видении. Это опять же было тем, что делал Игнатий, только он делал это в обратном порядке. И чем больше он об этом думал, тем больше крепло в нем осознание того факта, что все методы являлись в действительности одним и тем же методом. Полетам средневековых ведьм на метлах предшествовал храмовый сон, или высиживание, древних греков, в результате которого служитель, спящий в храме, получал в награду возможность увидеть свое божество. Так может быть и ему удастся найти Пана в конечном итоге?
