– Марлен Хольц.
– Сочное «фа», – Фриш отобрал у Гуго пластинки и сам стал перебирать, вороша конверты толстыми, мягкими пальцами. – А вот Илона! Илона Цолльнер. Как хотите, но такие игривые нотки бывают только у метисок, у полукровок. Этакая, знаете ли, чертовщинка! Алеку нравится чертовщинка. А, Алек?
Долговязый хихикнул.
– А вам что нравится, Коллер? Погорячее? Возьмите вон ту, с золотым обрезом. Потрясающее контральто. Мои парни обожают контральто.
– Я за Хольц, – сказал Полли.
– Ну и дурень. «Эрику»?
– Даёшь «Эрику».
– Илону!
– «Рыбачку с Бодензи».
– Какую ещё?…
– Ну эту. «Приди в полночь, приди в час…»
– Цыц! – гаркнул Фриш, прервав начинающий разгораться спор. – Инспектору выбирать. Коллер, ваш голос. Вы гость, вам и карты в руки. Кстати, как насчёт карт?
– Я пас. Устал.
– Серьёзно? Детское время. Возьмите бисквит.
– С собой, – возразил я. – Сейчас не могу, наелся. У вас кормят как на убой.
Польмахер засмеялся.
Его рукава были закатаны, и на запястье блестел браслет. Обычный железный браслет наподобие фронтового, только без группы крови. А может, надпись была нанесена изнутри.
– Цыц! Чего это тебя разбирает? Коллер, не рушьте компанию.
– Ладно, – сдался я.
Гуго налил мне вина из плетёной фляги – терпкое и приятное. Пансионеры пили свой чай, а мы потягивали вино, пока низкий женский голос пел о ночи и о разлуке. Всё вокруг плывёт в сумрачном свете, пока женский голос поёт «будем», выговаривая «в» как «ф», всё вокруг зыбкое, нестойкое, преходящее; ломая ветки, я продираюсь через сугроб, туда, где на макушках елей сверкает и зыбится кровавое солнце; окружённый облаком пара, я напрягаю локти и наконец пробиваюсь наружу и ощущаю свободу…
Спишь, говорит Полли, у меня вини, а у тебя? Мы же играем в двадцать одно, напоминает Ганс. Какое ещё двадцать одно, городские хлыщи пусть играют в двадцать одно, а мы будем в ясс. Какая свинья склеила карты? Пчёлы вырабатывают особый клей, замечает Угер, я знаю, я родился на пасеке. Ты родился в капусте, дурень, в цветной капусте. А ну-ка, сдавай, Херменли! Кто сдаёт? У Илоны прекрасный голос, ла-ла-ла, чудно, чудно! Инспектор окажется в яблоках. Тю, инспектор, у меня «бург»[3], а у тебя? Отлезь ко всем чертям, сказал я, вы все, я вас давно знаю, вы у меня в печёнках застряли. Знаешь – так и что? Не наливай ему больше, Херменли, он же в бутылку лезет.
Нет, не лезу.
Прижимая к груди бисквит, я куда-то иду и слышу удаляющийся женский голос, повторяющий «будем, будем», сквозь душистые кусты сирени в садик, где растёт тысячелетний розовый куст
