Последний амплитудный прыжок с раскрытием ног в шпагате, и какие-то невероятные эмоции, словно сейчас она совершила что-то непостижимое. Аплодисменты зала, улыбка, исчезновение. Ульяна попадает за кулисы в мареве боли. Плотно прижимается спиной к стене, оседая к полу. Ее тошнит, еще немного, и она выплюнет все внутренности. Ее состояние не остается незамеченным, балетмейстер помогает ей подняться, что-то говорит, но она слышит только, как ее кровь шумит в артериях и как сердце гоняет алую жидкость по телу.
Никольская не выходит на поклон, просто не может, адская физическая нагрузка трансформировалась в тотальное бессилие. Ей плохо, очень и очень плохо. Мама, которая была в зале, сидела в первом ряду, ловит ее у центрального входа, бледную и растерянную.
— Ты такая умни… — Олеся Георгиевна замирает, внимательно смотрит на дочь. — С тобой все хорошо?
— Более чем, — Ульяна, еле передвигая ногами, садится в такси, целуя мать в щеку напоследок. — Я сегодня останусь у Лизы, — уточняет вялым голосом.
Как только машина срывается с места, Улька достает из рюкзака телефон. Там больше десяти пропущенных от Громова. Крепче стискивает мобильный и просит таксиста изменить маршрут.
Оказавшись у клиники, где работает Степа, выползает из машины, медленно поднимается по ступенькам, интересуясь на рецепции, свободен ли Степан. Рыжеволосая девушка сообщает, что у него операция, уточняя, что у нему только по предварительной записи. Никольская не реагирует на ее слова и усаживается на синий диван в холле. Ждет. Честно говоря, сама не знает, чего ждет.
Степа появляется не скоро. Между делом подходит к рецепции, что-то спрашивает, ее, кажется, не замечает. Администраторша сама указывает ему на Ульку. Громов хмурится, смотрит на нее пристально, с хорошо скрываемой внутри злобой.
Затащив ее в свой кабинет, усаживает в кресло.
— Где ты была? Как из дома вышла?
— Не ругайся, — она медленно шевелит губами, еле разлепляя глаза, — я вышла через бассейн.
— Что?
— У тебя есть таблеточка? Мне очень плохо.
— Где ты была? — Степан набирает кому-то по внутреннему телефону и, положив трубку, присаживается перед Улькой на корточки. — В театре?
— Я же говорила, что не могу их подвести.
— Дура, — выдает сквозь зубы.
Громов нервничает, ему не нравится, как она выглядит. Бледная, еле живая. Какого черта она вообще поперлась на работу, ведь просил же.
— Иди сюда, — поднимается и тянет к ней руки, пересаживает на диван, — бестолковая, — прижимает к себе, аккуратно касаясь ее головы, прикладывая ладонь к затылку.
