После работы можно пройтись не спеша по городу. В уголках губ пустынных, и от того просторных аллей сбились дольками усохших яблок листья каштана. Ими так приятно хрустеть. Но – жалко, рассыпаются в пыль.
Тельняшка, растянутая тучным небом, сушится на сквозняке заката. В парке утки рыбачат с мелководья, клюют носом в такт поплавкам камыша. Врановые уж не хохочут вульгарно, как бывало, но молча съезжают с заснеженных гряд леса, хватая из жидкой похлёбки, что найдут, для жадных, но молчаливых своих чад.
Краска неба облупилась до облаков, что так непрочны и отслаиваясь, падают куда-то и всё никак не могут упасть. На их фоне – разноглазые часы Ленинградского вокзала: одни верны, на других ровно полночь …или полдень? Дежурные в метро дремлют с открытыми глазами. Течение реки эскалатора неразборчиво, и увлекает за собой всякого, кто ступил в его пыльные воды.
А где-то там, над землёй – сверкает на солнце рыбья чешуя ГУМа, нарочитые луковицы Покровского и Куранты роняют наземь нечаянно четверть, бьют.
И далеко-далеко от Москвы, маленькая ещё девчушка спешит по дороге так, что косички подпрыгивают, ударяясь о худенькие плечи. За нею, что есть сил, бежит собака… догнала. У обеих – белый воротничок. Но – одной в школу, другой – ждать. У тех, кто любит – чаяний всегда больше прочих.
Посреди тропинки ландыш тянет руки к небу. Ступишь неловко, и нет его, жаль… И как узнать, – то ли ты идёшь не по своей дороге, то ли он стремится не к тому.
Шагаешь по лесу, пахнет так сладко, будто по колено в конфектах, но сверху слышен уже неотвратимый гул комаров. Тут же, на пути, словно проглаженная горячим растопным утюгом, мохнатая серая шкурка угадывается едва: «Здесь была жизнь…» И над этим всем – пролитое с досады облака молоко.
Жаль. Жаль, что так всё… ненадолго…
90 лет со дня гибели
Владимира Владимировича Маяковского
В подражание Маяковскому
Сильные люди ломаются? Очень громко!
И в злобе крошАт… золотые коронки.
В истерике бьются…
И вьются
Стеной у плюща.
А мы – понемногу. Как доноры.
Мы – в регулярной манере.
И так прошибаем закрытые двери.
И тушим пожары чужого гонора.
Мы – тихие люди. Крутого норова.
1978
– Я обожаю Маяковского!
– Быть не может. – Категорично возразила кузина. Она была старше меня на восемь лет, ела консервированную фасоль прямо из банки, игнорируя мейсенский фарфор, и знала толк в жизни. Наблюдая, как дымок болгарского табака оседает на побелке потолка, поглядывая на джинсы, столь твёрдые, что умели стоять в углу самостоятельно, чем пугали бабушку, изредка навещавшую внучку, она добавила:
