«…Ведь она так много стала для меня значить. Иногда кажется, что я просто не смогу без нее… Но какого черта я морочу ей голову и рву сердце себе? У нас всё равно ничего не выйдет. Есть во мне то, что всем приносит лишь горечь. А главное… − он вдруг ощутил колкое дуновение прощания, словно им тотчас приходилось расставаться навсегда и минута последних слов наступила, − у меня нет будущего, которое я мог бы разделить с нею. Мадрид не поймет мой шаг, а вне двора… моя жизнь − дым. Я дол-жен буду сказать ей об этом! Нет, не сейчас… я не в силах… но позже… Позже, непременно, чтоб знала! После нашего путешествия мы простимся. И пусть она выкинет меня, старого грешника, из головы, так же, как и я вырву ее из своего сердца. Мы не должны причинять душе боль! Это слишком жестоко».
Брезгливое чувство к своему расчету бритвой кромсало Диего. Циничные рассуждения солью сыпались на открытую рану сердца. «Дьявол! Но почему, почему так устроен чертов мир?!» Он вспомнил, как зачарованно слушал ее голос, вспомнил и влажный изумруд глаз, и то, как был сказочно счаст-лив, когда она первый раз улыбнулась ему у той липкой, засиженной мухами винной стойки… Вспомнил и ее танец, грация которого его сразила наповал… Вспомнил и высоту блаженства, когда находился наедине с ее ночью кудрей и зелеными звездами глаз… Вспомнил и застонал, сдавливая виски. Злой, неотвратимый, как тень, рок витал над его судьбою.
Диего судорожно боялся позора чести, панически страшился потерять Терезу и не допускал мысли о невозвращении в Мадрид… Ему вдруг неудержимо захотелось закричать, как человеку под обрушивающейся гильотиной.
− Дон, он опять на хвосте! − В оконце заглянуло прокопченное солнцем лицо Мигеля: − Уже третий день пасет, гад!
− Тс-с-с! − Диего кивнул на спящую, сунул за пояс пару пистолетов и, не потревожив Терезу, на ходу покинул карету.
− Это мне начинает действовать на нервы! − Мигель поравнялся с майором, который вскочил в седло своего иноходца. − Ненавижу, когда кто-то болтается, как репей за спиной, и что-то вынюхивает. Почему бы этой сволочи не подъехать поближе и не перемолвиться, скажем, о здоровье моей кобылы? Не по нутру мне такая похлебка, дон! −Закинув ногу за луку высокого, окованного серебром седла, Мигель «раздувал ноздри». Обрубок его петушиного пера воинственно топорщился на шляпе под стать хозяину.
Но де Уэльва будто не слышал. Напряженный взгляд темных соколиных глаз скользил по уступам скал, цепляя каждую мелочь.
