Виду де Уэльва не подавал, но чувствовал, что у него уж не та воля, что прежде. Медленно, по капле, день за днем она покидала его, точно вода, просачиваясь сквозь пальцы: их сколько ни зажимай − проку не будет. Знал майор и другое: если они отпразднуют труса, им никогда уже не вернуться в свой старый привычный мир…
Великое благо, что под колесами империала упрямо продолжала бежать дорога, Королевский, или, как его называли в народе, Староиспанский тракт, некогда проложенный и умощенный костями тысяч рабов и каторжан.
Те, кто его строил, подвергались жестоким налетам краснокожих, зверским побоям королевской стражи, испепелялись солнцем и ливнями, которые сеяли малярию, проказу и тиф. Жизнь, а вернее, существование вдоль этой дороги было нескончаемо жестокой драмой. Люди дрались за женщину, за циновку для сна, за всё, на что могли рассчитывать закованные в железо рабы, за всё, что могло хоть как-то скрасить животное бытие.
И сейчас Диего кусал губы… В такие минуты отчаяния он начинал думать о том, неизвестном ему русском курьере, кто так же, как и он, только с Востока, добирался до Калифорнии. Думал, и ему становилось легче. «Что с ним? Жив или нет? Его путь не менее сложен и далек. Сумеет ли он доставить секретный пакет в форт Росс, преодолев сердце опасной, еще не разбуженной земли…»
Андалузец частенько пытался представить другого гонца, и, отчасти, это удавалось, но он ни разу не смог разглядеть черт русского. Вместо лица ему виделся ровный, безглазый овал − без носа и рта, белый, как яичная скорлупа.
Сам же Диего терялся: к беде или славе катили его колеса империала? «Но я жив, а значит, Бог милостив ко мне! Разве это уже не есть благословение небес? Сколько еще нужно для счастья человека?..»
И всё-таки, как ни скребли на душе кошки, он благоговел перед дарованной ему Господом милостью исполнить достойную роль посланника Истины. Кто знает, вдруг да вознесет его судьба на Олимп признания и почестей королевского двора. А может, и выше − над зрительскими рядами грандиозного театра судеб, поднимет над богатством и славой, над горем и над самой вечностью; не вознесет лишь над любовью, ибо сама любовь парит и над роком, и над смертью, и кто ведает, может, и над самим Всевышним Творцом?..
Он посмотрел на Терезу. Она, приткнувшись у дорожных баулов, что громоздились в углу сиденья, тихо спала.
Де Уэльва долго ласкал взглядом загорелые плечи, полуобнаженную грудь, безмятежно дремавшую в истрепанном корсете, длинные ноги, скрытые просторной крестьянской юбкой, и размышлял:
