«…Пал Чиуауа, Нуэва-Росите. Обстрелян Монтерей. Инсургенты роятся вокруг Торреона! Они превращают в пепел цветущие асьенды, а семьи идальго подвергают пыткам и казням… Роялистские войска крушат взбесившихся псов, но сил не хватает, несем крайние потери…»
«М-да, нельзя вычерпать реку каской, пусть даже она будет с соборный колокол. Удавка гражданской войны медленно, но верно затягивается на нашем горле…»
Вице-король потер пальцем переносицу и потрепал хо-леную шелковистую холку брыластой суки; в отличие от иных, она ни на шаг не отходила от хозяйской руки. Немного погодя он с раздражением принялся разбирать корреспонденцию, разложенную секретарем на столике по стопкам.
Бумаг поднакопилось за неделю немало: рапорты с мест; изветы с доносами; доселе не рассмотренные просьбы и ходатайства, которые брезгливо щипал его глаз; депеши, украшенные губернаторскими печатями или блестящими свинцовыми дворянскими гербами; и масса прочего − срочного, важного, безотлагательного. Старик Кальеха галопом просмотрел то, другое. Каждый документ имел свой вес, срок, каждому в свой час он даст ход. На просьбы и чаяния родовитых семейств ответит либо «да», либо нечто в сем роде, но обычного генеральского отказа в последнее время не случалось. Отнюдь не оттого, что сердце герцога оттаяло. Просто дни нагрянули такие − тревожные, смутные, и старый герцог не ведал, где мог попасть в капкан, и поэтому нуждался в опоре. На все случаи жизни в шкатулке его памяти держались ловкие, сподручные фразы, дабы и без того негустая роща ревнителей и адептов его правления не превратилась в злопыхателей и врагов.
Солнце опустилось на две-три ступени ниже по своей облачной лестнице; желтый зайчик, заигравший на острие луча, заглянул под зонт и заставил Кальеху скорчить гримасу. Он чуть придвинул стул и снова с мрачно-строгим лицом воззрился на бумаги. Губы что-то шептали, взор затуманился, на отекшем лице проступили синеватые прожилки.
Последнее время союз с Монтуа тяготил его, если не сказать более. Пугал. «Гладко стелет, анафема…» Вице-король побранил себя за излишнюю откровенность с генеральным настоятелем Ордена Иисуса. Побранил, как сильно оглядчивый человек и как человек, уверенный во всём, что он делает, и от того умиротворился.
Однако мысли о мадридском гонце, словно сумерки, − беспокойные, бессонные, − не отпускали. «Что будет? Что будет?.. Одно его слово о присутствии Монтуа в моем дворце − и корона выбросит меня на старости лет за борт…»
