Так, обманывая луну и ночь, Сальварес провел час или два. В больной голове плыли лица отца, Кончиты, Луиса, Терезы, мадридского гонца, Тиберии… Их фигуры росли и ширились, поднимались со всех сторон, превращаясь в громадьё туч, плотной линией плеч отсекая края потемневшего неба. За ними горбились фигуры-колоссы тех, кто некогда пал под его мечом и копытами боевого коня.
«Сколько же их!» − губы дрожали. Похоже, числа им не было; окаменевшие, немые, они смотрели на него сверху вниз, и только испуганный ветер, потерявшийся в их лабиринтах, кричал и выл отчаянием сходящего с ума узника.
И вновь пред воспаленным взором, уже в который раз, проплыли остекленелые огромные глаза Тиберии, полуот-крытый, разбитый рот, превратившийся в нечто растянутое, безобразное, красное…
Он вяло сплюнул ленивую слюну, тяжело повернул одурманенную голову. У его каблука доверчиво хрустнула кожурой гнилого батата юркая мышь. Сальварес даже не взглянул на нее − весь в своем пугающем и безумном… Неподвижные глаза, взявшиеся росой созерцания, точно слепые и одновременно пронзительно зрячие, продолжали смотреть в одну точку. Видения оживали, стонали, двигались, и мозг его зудел, что рана, которую невозможно не расчесать.
«Нет, Луис… Мир стал тесен для нас… Родная кровь? Ха! Мне трудно поверить в это с моего берега реки! −Дыхание его участилось и он вновь повторил: − Я стою на вере Христа, как на твердой скале… Врешь, Луис, андалузец мой!»
Но перед мысленным взором уже плыли другие картины: прекрасные девицы, похожие на Тиберию, только с серебряными крыльями на сандалиях. Они слетали с желто-розового пернатого змея, сотканного из облаков, и заполняли цветущую альменду.
О, это было теплое, желанное море, в котором ему предстояло нырять и плавать. Обнаженные девы парили в воздухе совсем рядом, дарили улыбки, сладко щурили карие очи…
«Эх, Луис… И зачем только тебе эта девица с окраины Сан-Мартина? Лучше посмотри, какой вокруг нас рай… Чем они хуже твоей дикарки?»
